А потом другая история, о юноше, приплывшем через большое синее море к своей возлюбленной. А на берегу вместо города, где она жила, — миртовая роща. В роще бродят олени и поют птицы. И юноша навсегда поселяется в этой роще, потому что в каждом новом рассвете над нею, над этим берегом ему видится улыбка любимой; в лунной дорожке ночью у берега — ее тихие шаги; в шелесте листьев — ее голос… И так юноша живет в этой роще, живет и не стареет. Он слагает удивительные прекрасные песни. И зовут его — Орфей. А возлюбленную — Мелодия.

Иногда же Мальчик приглашал Девочку в путешествие на воздушном шаре. Она таких путешествий боялась. Но храбрилась, мысленно себе говорила, что незачем быть такой дурехой, укоряла себя в боязливости, объясняла себе же, что ничего страшного в таком путешествии нет. Но в своих страхах Мальчику почему-то не признавалась. И вот они летят всё выше, выше облаков, сперва над белыми городами, истонченными высоченными зданиями, — и шпили пронзают облака, проплывают под самым воздушным шаром; затем они плывут над всегда спокойным лазурным морем; плывут в страну гор. Этих гор Девочка и боялась. Их воздушный шар оказывался таким маленьким и беспомощным среди исполинских громад.

Мальчик хочет подняться еще выше, чтобы посмотреть на горы сверху, но Девочка умоляет его не подниматься: там такое пугающее небо, такое фиолетовое, отчужденное.

И самым тихим, уютным местом, почти гнездом, оказывался всё тот же седьмой этаж в «их» подъезде, где по лестницам бродят невероятных пород собаки, подходят, здороваются; кошки ленивы, но при встрече тоже всегда поздороваются.

Марк вспомнил — тетрадь с «Романом» она дала ему уже во второй его приход. Он только вошел, а она быстро упорхнула в комнату и вернулась с толстенной тетрадью в коленкоровой обложке, протянула ему.

На лице смущение и испуг — она боялась расстаться с этой тетрадкой, но смущалась оттого, что не отдала ее сразу, в первый раз. Марк сказал:

— Так может, мне нельзя брать эту тетрадь? Тогда забери ее обратно.

Но она отступила назад, словно боялась, что он вернет тетрадь.

— Ну что ж, хорошо, я возьму.

Она сразу успокоилась.

А в конце повести Мальчик в одну из встреч говорит Девочке:

— Если придет дядя Марк и будет расспрашивать о нас, ты ему расскажи всё, что было, всё. Ему можно.

Бедная дурочка, своим «Романом» она рассказала ему о Григории.

Других напоминаний о том, что в этом мире когда-либо существовал молодой ученый, подающий надежды кибернетик и физик по имени Григорий Цареград, Марку найти так и не удалось.

В каждый приход Марка женщина с косичками ставила слушать пластинки одного и того же певца (речь идет о Петре Лещенко. — Прим. авт.), певшего в совсем другую эпоху, в Бухаресте, имевшего необычайную известность. Но после войны к нему явились Слуги Государства и человека не стало. Сгинул внезапно, навсегда. Песенки были милы и простодушны, и пел он также простодушно и тепло.

Спи, мое бедное сердце.

Спи, усни…

Этим утром дюк Глебуардус проснулся в скверном расположении духа и с сильной головной болью. Нет, на этот раз не шампанское и не шотландка были тому виной.

Дюк позвонил, и на звон, как всегда, будто из пустоты возник верный Самсон. Как обычно, дюк приказал кофе и утреннюю почту, да еще попросил принести из библиотеки тома сочинений Верова. И в ожидании задумался.

Известия из двадцатого были неутешительны. Двойник выдвинул совершенно нелепую и пугающую версию исчезновения Пима. Версия основывалась на приблизительном знании «Леса зачарованного».

«Да ерунда это, — думал дюк, — я-то, наконец, прочитал полностью. Что ж, «когда некто исчезнет из всех N миров…» Вот, Пим исчез в двух, это так. Так что ж выходит — эн равно двум, ведь большее нам неизвестно? Бред, однако».

В это дюк поверить не мог. Скорее, выходило другое. Символист Василий — вот загвоздка. Фигура сия была совсем неясна дюку. Глебуардус ощутил укол совести, ибо пили они с Пимом в тот роковой вечер вместе. Но кто ж знал? Кто мог предположить?

Да, тут определенно кроется загадка. И мысль перепрыгнула на Григория Цареграда, на эту дикую повесть нелепой Нины, на это странное… послание?.. предупреждение?

— Кофе, ваше сиятельство.

Глебуардус принял чашечку и перевел взгляд на серебряный подносик с газетами. Поверх вороха «Ведомостей», «Известий» и прочего лежал внушительный казенного вида конверт, опечатанный внушительными же красными сургучными печатями.

— Ступай, голубчик, принеси же и книги, — Верова старик захватить позабыл.

Самсон вышел. Дюк распечатал письмо. Писал давешний полковник жандармерии Кэннон Загорски, обращался к дюку в самых изысканных выражениях. Сперва полковник изливался в замысловатых извинениях «по поводу недостаточного проявления уважения к сиятельной персоне, продиктованного чрезвычайностью ситуации». Затем выражалась покорнейшая просьба еще раз побеспокоить его сиятельство. Предлагалось сегодня, буде такая возможность, посетить отдел Особых Расследований, присутствие коего помещается на Малой Бронной по адресу… «Полагаю, вы услышите для себя нечто небезынтересное. Полагаю также, вы по-прежнему принимаете участие в судьбе вашего друга, исчезнувшего столь загадочным образом. Искренне ваш полковник Загорски».

Пойти? Пожалуй, это имеет смысл. Позиция страуса в песке — не есть позиция.

И дюк кликнул одеваться.

Итак, беседа обречена была состояться. И она состоялась. Дабы не утомлять читателя, рассказчики сочли долгом опустить все малозначащие подробности длинного разговора, изложив его фрагментарно.

Итак, полковник Кэннон Загорски принял дюка в гостевом кабинете, именно предназначенном для создания вполне приватной обстановки. Никаких намеков на одиозность учреждения, а напротив — мягкие кресла, журнальный столик, массивный рабочий стол самого Загорски. Ковры. Камин.

Ну, наконец-то, ваше сиятельство! Рад, искренне рад, что вы верно истолковали мое приглашение. Прошу, располагайтесь, чувствуйте себя вполне… Да, разумеется. Понимаю, вы прежде всего обеспокоены именно судьбой вашего приятеля, приват-доцента Пимского. Разумеется, я введу вас в полный курс событий. Однако не это хотел бы сделать предметом нашего разговора. Да, именно тщу себя надеждой заинтриговать вас, дюк. То, о чем я собираюсь рассказать, не сомневайтесь, приведет нас с вами к разрешению загадки Пимского. Нет-нет, увольте, не сразу, никак не сразу. Позвольте, какой допрос? Напротив, вполне приватно. Не желаете ли кофе? коньяку? мусульманскую сигару?

Полковник вопросительно глянул на дюка, но тот лишь вскинул брови, и Загорски моментально понял — на эсклюзивность дюк не идет, желает остаться вполне в официальных рамках.

Загорски вздохнул и перешел к делу.

— Итак, ваше сиятельство, я хотел бы ознакомить вас с некоторыми… э-э… не вполне известными широкой публике аспектами нашей деятельности. Говоря «нашей», имею в виду прежде всего учреждение, в коем имею честь служить, а в особенности отдел Особых Расследований. Но не только и не столько.