Он не обратил внимания на предложение Джеффертса и перешел на другую сторону улицы, туда, где стоял Чак Сэвадж.

— Ну, есть что-нибудь новое, Джимми?

Джимми только покачал головой, чувствуя, что, если попытается передать словами свои чувства, его наверняка стошнит, да и Чака тоже.

— У тебя мобильник при себе?

— Конечно. — Чак запустил руку в карман ветровки. Вынув телефон, он вложил его Джимми в ладонь. Джимми набрал 411, после чего из телефона прозвучал металлический голос оператора, спрашивающий, какой город и штат ему нужен. Перед тем, как ответить, Джимми помедлил секунду, представив себе, как его слова понесутся на многомильное расстояние по медным жилам кабелей, прежде чем попасть в необъятное чрево гигантского компьютера, мигающего красными лампочками, словно глазами.

— Пожалуйста, говорите? — прозвучал из телефона металлический голос.

— Ресторан «Чак И. Чииз», — произнес Джимми, чувствуя, как волна горького ужаса накатывается на него при произнесении этого странного имени, да еще посреди улицы, вблизи пустой машины его пропавшей дочери. Он с трудом справился с порывом сунуть телефон в рот и размолотить его челюстями в пух и прах, наслаждаясь треском.

Оператор сообщил ему номер, он набрал его, после чего ждал некоторое время, пока к телефону пригласят Аннабет. Тот, кто ответил ему, не попросил подождать, а просто положил трубку на стойку, и Джимми мог слышать слабое эхо, когда из динамика, установленного в зале, прозвучало: «Миссис Аннабет Маркус, пожалуйста, подойдите к стойке. Миссис Маркус, вас приглашают подойти к стойке». До слуха Джимми доносился звон колокольчиков, топот ног восьмидесяти, а может, и девяноста детей, бегающих друг за другом, хватающих друг друга за волосы; их вопли вперемешку с отчаянными криками взрослых, пытающихся перекричать всеобщий ор и успокоить своих чад. Его жену снова пригласили подойти к телефону, и снова до слуха Джимми донеслось проплывшее по залу эхо. И тут он представил себе, как она, услышав свое имя, поднимает голову вверх, и взгляд у нее при этом смущенный и встревоженный, а вся компания, в которой они были на Первом причастии в церкви Святой Сесилии, сидит рядом, поглощая нарезанную секторами пиццу.

Наконец, он услышал ее голос, приглушенный, с вопросительными интонациями:

— Вы вызывали меня?

Внезапно Джимми почувствовал непреодолимое желание отключиться. Ну что он ей скажет? Какой смысл звонить ей, пока ничего достоверно не известно? Только чтобы напугать ее, поделившись с ней своими жуткими предчувствиями? Не лучше ли было бы подольше оставить и ее, и девочек в покое и неведении?

Но, осознав, сколько всего еще предстоит испытать в этот день, он понимал, что нанесет Аннабет жестокую рану, если не известит ее обо всем, и будет мучаться в одиночестве на Сидней-авеню возле машины Кейти. Конечно, Аннабет помнила, как счастлива была Кейти рядом с девочками. Наверное, сейчас она думала, что такого счастья Кейти не заслужила, потому что обошлась с сестрами непростительно плохо: дала обещание, которое не собиралась выполнять. И за это Аннабет ненавидела Джимми.

В трубке вновь прозвучал ее приглушенный голос:

— Эта? — Затем послышался треск — она брала трубку со стойки — и вновь ее голос: — Алло?

— Малышка, — глухо произнес Джимми, едва справившись с собой и позабыв прочистить горло.

— Джимми? — почти выкрикнула она. — ты?

— Я… понимаешь… я на Сидней-авеню.

— А в чем дело?

— Они нашли ее машину, Аннабет.

— Чью машину?

— Машину Кейти.

— Они? Кто они? Полиция?

— Да. Она… пропала. Где-то в парке.

— О Господи! Это правда? Нет, нет, Джимми.

Джимми почувствовал, как все внутри его бурлит, клокочет и вот-вот выплеснется наружу — этот страшный, пугающий неотвратимый ужас от мыслей, которые он нечеловеческим усилием воли удерживал в своем сознании.

— Пока ничего определенного неизвестно. Но машина простояла здесь всю ночь, и копы…

— Господи помилуй! Джимми!

— …прочесывают парк. Ищут ее. Тут полно копов. Ну…

— Где ты?

— Я на Сидней-авеню. Послушай…

— Ты торчишь на этой чертовой улице? А почему не в парке?

— Они не пускают меня туда.

— Они? Да кто они такие, черт бы их побрал? Она что, их дочь?

— Нет. Послушай, я…

— Тебе надо быть там. Боже! Она может быть ранена. Может быть, она лежит где-нибудь замерзшая и раненая.

— Я знаю, но они…

— Я еду к тебе.

— Хорошо.

— Проберись туда, Джимми. Господи, ну а ты-то сам как?

Она повесила трубку.

Джимми протянул Чаку телефон, понимая, что Аннабет права. Она была права на сто процентов: это убивает Джимми — понимать, что он может лишь сетовать на свою беспомощность в течение этих сорока пяти минут, а потом всю жизнь проклинать себя; всякий раз мысль об этом, как бы он ни старался гнать ее прочь, будет причинять ему невыносимые страдания. Когда он стал таким — превратился в человека, который только и говорит этим поганым копам: «да, сэр», «нет, сэр», «хорошо, сэр», при том, что его дочь, его первенец, пропала? Когда и как это случилось? Когда он стал за прилавок и тем самым как бы кастрировал себя, только ради того, чтобы стать добропорядочным гражданином?

Он повернулся к Чаку.

— Ты еще держишь в багажнике те самые болторезные ножницы?

Чак посмотрел на Джимми, что-то соображая про себя.

— Надо же думать о том, как заработать на жизнь, Джим.

— Где твоя машина?

— Здесь, на улице, на углу с Даус-стрит.

Джимми быстро зашагал в ту сторону, Чак засеменил следом.

— Мы что, проделаем проход?

Джимми кивнул и прибавил шагу.

Когда Шон вышел на дорожку для бега в том месте, где она огибала изгородь кооперативного сада, он приветственно кивнул нескольким копам, согнувшимся над цветами так, как будто они выпалывали сорняки; по их озабоченным лицам Шон понял, что им уже многое известно и они с тревогой ожидают дальнейших новостей. В самом воздухе парка, казалось, роились некие флюиды, напоминающие о преступлениях, совершенных здесь в последние годы, и внушающие какую-то фатальную неизбежность смирения и безропотного согласия с чьей-то печальной судьбой.

Еще входя в парк, они уже знали, что она мертва, хотя некая, бесконечно малая их часть — а в этом Шон был уверен — все-таки еще надеялась. Так обычно и бывает — вы заходите в зону оцепления, зная правду, а затем проводите в ней столько времени, сколько хотите, пытаясь доказать себе свою неправоту. Шон припомнил случай, который он расследовал в прошлом году: супружеская пара заявила, что у них пропал ребенок. В дело вмешались все возможные средства массовой информации, поскольку супруги были белыми и имели репутацию порядочных людей, однако Шон и почти половина полицейских, участвовавших в деле, понимали, что вся эта история, рассказанная парой, чистейшей воды выдумка. Они знали, что ребенка нет в живых, знали даже и тогда, когда утешали этих ублюдков-родителей и воркующими голосами внушали им, что их малыш наверняка в порядке; мучились до изнеможения, допрашивая подозрительных типов, замеченных в то утро вблизи от места, где в последний раз видели ребенка, и все это для того, чтобы в конце концов, уже в предрассветных сумерках, найти ребенка, завернутого в мешок для сборки пылесосной пыли и заткнутого в щель под лестницей, ведущей в погреб. В тот день Шон видел, как новичок-полицейский плакал; беднягу, когда он залезал в патрульную машину; колотил озноб, а другие полицейские выглядели взбешенными, но ничуть не удивленными, как если бы они проспали всю ночь, а все произошедшее приснилось им в каком-то кошмарном сне.