За год до этого президент Рузвельт объявил первый призыв в армию в мирное время. При этом он уверенно обещал американцам в ходе кампании по своему переизбранию, что их «сыновья никогда не будут отправлены ни на какую войну за рубежом»[417]. Рузвельт провел страну через мрачные годы Великой депрессии, и доверие американцев к нему было настолько сильным, что его избрали президентом на третий срок. Это было беспрецедентно. Однако теперь всем было абсолютно ясно: обещание о войне президент не сдержит. Улицы Нью-Йорка уже заполнили толпы солдат и матросов, которые коротали время до отправки в части в бродвейских театрах или искали дешевой любви в итальянских борделях[418]. Их можно было в огромном количестве встретить в барах в Аптауне, Мидтауне и Гринвич-Виллидж. Там они дремали за стойками в ожидании новостей, которые, как все знали, придут непременно. И тогда им пора будет отправляться на фронт, сражаться с Гитлером. Жизнь в городе превратилась в сплошное напряженное ожидание. Нью-Йорк стал «метрополисом, окутанным туманом войны»[419]. Тем не менее многие американцы согласились бы с журналистом New York Times Расселом Бейкером, который описал свою юношескую реакцию на войну в Европе такими словами: «В огне горел не мой мир… Отделенная от него двумя великими океанами, Америка казалась неприступной. Я чем-то напоминал человека, который в ясную летнюю ночь видит далеко на горизонте сверкающие молнии и бормочет под нос: „Да там, должно быть, сильная буря“. Но это буйство стихии меня не касалось»[420]. Впрочем, в воскресенье 7 декабря 1941 г. шторм затронул Америку.

В Нью-Йорке в тот день было необычайно тепло и красиво. Впервые за десять лет предрождественская суета была не просто ритуальной. У людей в карманах действительно имелись деньги, и они могли купить товары, выставленные в витринах магазинов. Карнеги-холл был до отказа набит семьями, которые наслаждались дневным концертом[421]. Словом, стоял замечательный воскресный день перед Рождеством. Но так было лишь до того, как где-то около двух часов дня по восточному времени люди не начали перешептываться[422]: «Слышали новость?» В Карнеги-холле на сцену вдруг вышел администратор. Музыканты прекратили играть. Мужчина сказал: «Японцы напали на Перл-Харбор»[423]. Ошеломленная публика пыталась постичь смысл его слов, совершенно несовместимых с царившей вокруг праздничной атмосферой, с дорогими украшениями, мехами, красивыми платьями, лаковыми туфлями. Все задавались вопросами: а что вообще такое Перл-Харбор? Где он находится? В это время дирижер призвал оркестр к тишине и взмахнул палочкой. Зазвучали торжественные звуки национального гимна США[424]. Но слушателям они напоминали похоронный марш.

Спортивные трансляции и радиопередачи регулярно прерывались фразой «Последние новости из Перл-Харбора». И в какой-то момент не стало ничего, кроме сводок из Перл-Харбора[425]. Триста шестьдесят шесть японских самолетов разбомбили американские военные корабли. На Пенсильванском вокзале в Нью-Йорке громкоговорители со скрипом и треском ошарашивали этим сообщением пассажиров, которые едва прибыли в город и еще не знали, что за время их путешествия мир стал совсем другим[426]. Люди на улице, прикрывая глаза от ослепительного зимнего солнца, с тревогой смотрели в небо и гадали: не появились ли и там вражеские бомбардировщики? В 14:25 президент Рузвельт официально объявил о нападении японцев по радио из Овального кабинета[427]. Военным потребовалось несколько дней, чтобы оценить всю степень ущерба: 2400 убитых; семь линейных кораблей, три крейсера, три эсминца и четыре вспомогательных судна, затонувших или опрокинутых, а также более ста уничтоженных самолетов. Но в те первые часы детали не имели особого значения. Мужчины, которые уже встали на воинский учет, мысленно паковали рюкзаки. Те, кто еще не записался в армию, собирались пойти на фронт добровольцами. Рузвельт назвал 7 декабря днем, который «навеки будет днем позора»[428]. На следующий день президент объявил Японии войну. Союзники Японии — Германия и Италия — отреагировали 11 декабря. Они вступили в войну с Соединенными Штатами Америки.

Двумя годами ранее, в 1939 г., Magazine of Art обратился к своим читателям с мучительным вопросом: «Бог мой, как вы можете продолжать болтать о скульптуре и писать картины в то время, как детей в Польше разрывает на куски гитлеровскими бомбами?»[429] В декабре 1941 г. перед нью-йоркскими художниками стоял уже другой вопрос, не менее страшный. Как можно продолжать думать об искусстве и заниматься им, когда весь мир охвачен огнем? Летом того года Гофман написал в письме Лилиан Кислер: «Наш мир стал настолько уродливым, что было бы здорово иметь возможность умереть простым человеком и перед кончиной сказать: „Я не имел к этому хаосу никакого отношения, ни напрямую, ни косвенно“»[430]. Но теперь, в декабре, этого казалось недостаточно. Попытки избавиться от чувства вины сами по себе порождали муки совести. В ходе бурной дискуссии о роли художника в военное время поэт Арчибальд Маклиш писал в журнале The Nation: