Тонкая вошла в мастерскую, на ее нежном лице было написано: а вот поди угадай.

– Что? – она вытащила из сумки большой сверток.

– Наплевать, – грубо и нежно сказал Бес, взял у нее из рук подарок.

Они целовались долго и счастливо, невзирая на нежный и больной, вправленный нос. Нос был весь синий, красный, багровый, как закат над холодной рекой. Они оба смеялись, прекращая целоваться, и осторожно трогали его.

– Нет, ну все-таки? – Она опять потянулась к свертку. – Давай с трех раз? А?

Бес зажмурился.

– Цветок в горшке! – крикнул он.

– Холодно! – крикнула Тонкая.

– Пельмени! «Сибирские»!

– Ты дурак, Оська, что ли…

Он повалил ее спиной на старый диван. Пружины заскрипели противно, ржаво, столетние, бедные.

– Есть одна вещь, – сказал он серьезно и тяжело, и глаза его блеснули мрачно, по-взрослому, по-солдатски. – Есть, да. Но ты мне ее никогда не подаришь. Потому что. Она. Очень. Дорогая.

– Эта – тоже дорогая, – обидчиво сказала Тонкая. – Для меня – дорогая. Но тебе понравится! И мне…

Бес устал ждать. Его руки рванулись, его пальцы быстро разорвали толстую бумагу пакета. Две змеи с шуршаньем вывалились на диван и поползли. Медовый, янтарный выблеск: стекла? Литья? Железное кружево, винтики и шпунтики, и запах, странный этот запах, то ли вино, то ли корица, то ли…

– Кальян! – крикнул он и улыбнулся широко. И за нос схватился.

– Блин, мне нельзя улыбаться… Больно… Мышцы… тянет…

– Да, кальян, – гордо кивнула Тонкая. – Мы будем его курить вместе!

И они курили его вместе.

Они подливали внутрь кальяна мартини, Бес выпросил у мачехи денег триста рублей и купил маленькую бутылочку мартини, и в комнате прекрасно пахло табаком, вином, виноградом, Востоком, любовью; они курили кальян, ничего не ели из яств, что Бес на день рожденья наготовил, они были сыты друг другом, они заворачивались, потные, в простыни и так расхаживали по мастерской, изображая шаха и шахиню, но голод брал свое, и Бес чистил для Тонкой апельсин, а Тонкая кормила Беса из ложечки салатом из кукурузы и крабовых поддельных палочек, дешевым салатом бедняков, заправленным дешевым майонезом; и вдруг она спросила его: «Бес, а где твои?» – и Бес беспечно, скалясь всеми зубами, ответил: «Шнурки? Уехали париться в бане, в деревню к другу, к скульптору Погорелову», – и тут грохнуло в стекло, будто булыжник швырнули, это кот ломился в форточку, полосатый кот, тяжелый и шерстяной, как шерстяная, мохнатая подушка, – и Бес встал с дивана, голый, Тонкая залюбовалась им, такой он был стройный, поджарый, смуглый, ее сумасшедший Оська, – и открыл коту форточку, заорал:

– Лезь! Лезь, медведь! Лезь в дупло!

И кот прыгнул на подоконник, шлепнулся, живой и голодный, и Тонкая и Бес посадили его, от щедрости душевной, на стол, среди еды, среди тарелок, плошек и свечей, торчащих в пустых граненых стаканах: ешь, котяра! Жри! От пуза! Сегодня наш день рожденья!

И кот, урча, ел из людских тарелок крабовый салат и жареное мясо, и Тонкая смеялась, а Бес курил, глядя на них обоих и наслаждаясь жизнью.

Бес увязался с Тонкой на этюды. Он жадно наблюдал, как она устанавливает на краю оврага фанерный ящик на трех железных ногах, вынимает из него квадратные картонки, выдавливает на круглую картонку краски из маленьких, как червячки, тюбиков. Кисти плясали, вертелись в ее руках. Бес глядел-глядел да и сказал:

– Тонкая, я революцию делаю. Я – в партии.

Она в это время мазюкала по зеленому белой кисточкой. Белые точки. Ромашки. Раз ромашка, два ромашка. Три, четыре, пять…

– Тонкая, ты слышишь? Я…

– Слышу, – сказала Тонкая рассеянно, – слышу…

И вдруг обернулась. Кисти полетели в траву.

– Что?!

Он думал, она ударит его, а она засмеялась.

Покидать город. Покидать детство. Покидать юность. Закрывать за собою дверь во вчера. Разрывать веревки. Зачинать дело. Зачинать ребенка.

Скорее, скорей. А то опоздаем.

А то не успеем к поезду, к сроку.

И кровь прольется без нас. И плюнут в лицо подлецу – другие.

Дорогу перейдут, а ты в морду врагу не дашь.

Ты же уже научился драться?

Научился – других научи.

Мир жесткий и жестокий. Мир таращит красные рыбьи зенки. Мир в упор не видит тебя. Ничего! Он еще тебя увидит. Ты ему еще покажешь, миру. Мир, конечно, тебе тоже покажет. Мир сломает тебя. Кости перемелет твои. Но ты, ты, знаешь, ты держись. Мир без тебя сдохнет, да сам он не знает об этом. Поэтому ты держись. Поэтому делай революцию. Что такое революция? Это кровь мира. Вы думаете, вы без крови живете? Вы! Крови в вас хоть отбавляй. И она на вкус соленая. И на цвет красная. Это было всегда, это будет всегда. А вы думаете – революции закончились!

Нет. Революция не закончилась. Только она оплодотворяет мир. Если ты хочешь получить ребенка – трахайся. Если ты хочешь родить себе подобного – рожай. Мир не продолжится, если не будет революции. Революция – мать мира. Ха! Да. Мать мира.

А без революции все наши матери умрут с голоду, от печали, от болезней. И отцы умрут. И кошки умрут. И детей не будет. Просто некому будет рожать.

Как это – некому?! Что-то ты, парень, не то мелешь…

Я все то мелю. Любая власть хочет, чтобы у нее были рабы. Но рабы, если их плохо кормить, погибают.

Или – восстают!

Или восстают, верно.

– Я уезжаю в Питер. Я буду поступать в Академию художеств.

– О-о, блин, это круто.

Сигарета в его руке ходила ото рта – к медной пепельнице, крышке старого самовара, от старинной этой медяшки – ко рту.

Молчали.

Тонкая плела пальцами тонкие, паутинные волосы. Сидела на диване с ногами. Диван паршиво скрипел.

– Я не хочу оставаться в этом городе, – сказала она и закрыла глаза.

– Да, дерьмо городок, – согласился Бес.

Сигарета жила своею, отдельной от них жизнью. Горела. Глядела красным глазом. Тлела. Осыпалась болью пепла.

– Что ты молчишь? – спросила Тонкая.

Она уже открыла глаза.

– Я? Ничего.

Он сунул руку под подушку.

– Наволочку бы постирал, – сморщила нос Тонкая.

Она посмотрела сначала на грязную подушку, потом в лицо Бесу, потом – на его руку.

В руке Бес сжимал пистолет.

– Ха, ха, – дернула плечом Тонкая, – ха, ха, ха…

Бес сжал пистолет в кулаке так, что пальцы побелели, потом посинели.