И мастихин художника – это скальпель, которым ведут по живому, чтобы ЖИВОЕ ВЕРНУЛОСЬ В ЖИЗНЬ.

Художник – это человек. Он сам страдает. Помните об этом, испытывая чудо утраты и обретения у его полотна и скульптуры.

Но, страдая, мучась от боли и слез, он с улыбкой играет вам на флейте тонкой кисти нежную мелодию ВЕЧНОЙ ЛЮБВИ.

И ЕГО ФЛЕЙТУ СЛУШАЮТ ЛЮДИ, ЗВЕРИ И ПТИЦЫ.

И, плывя в утлой Лодке, он понимает: сейчас Лодка перевернется, и уже ничего не вернуть и не изменить. И не надо. Примите все как есть.

Плывите, чтобы утонуть. Утоните, чтобы выплыть.

Придите к художнику. Поймите его. Примите его. Оправдайте его, если вам кажется, что он грешен.

Потому что вечная улыбка радости на его лице, и светящейся краской он проведет вам по печальному сердцу, ибо он сам есть необъяснимая никем и Ничем ANESTESIA».

1

Тонкая она и была тонкая. Очень тонкая. Как тростинка. Камышинка. Как лоза. Гнется под ветром и снова распрямляется.

Она в художественном училище училась на первом курсе, когда Беса встретила.

Бес стоял в училищном мрачном коридоре, вокруг него столпились, скучились, вздуваясь и клубясь, незнакомые Тонкой парни в черных рубахах. «Фашисты», – вздрогнув, подумала она. Пожала плечами. На высоких каблучках хотела изящно процокать мимо, мимо. Парни не расступились перед ней. Злыми зрачками пробуравили ее лицо, грудь, ниже. Одобрительно кто-то хмыкнул. Тонкая вскинула глаза, наткнулась на глаза Беса – и хотела вскинуть руку, чтобы защититься от пронзительного, пьяного взгляда.

Не подняла руки. Не закрыла лицо.

Бес покачивался на каблуках и раскосо, бешено глядел на Тонкую. В руке он сжимал бутылку пива. Внутри грубого зеленого стекла мрачно, тоскливо переливался безумный рыжий, ржаной огонь площадного зелья.

– Привет, – сказал Бес через головы дружков.

– Привет, – беспомощно, беззвучно раскрылись тонкие губы Тонкой. – А вы кто такие? – спросила она чуть погромче, посмелее. – Вы же – не наши…

– Мы – сами свои, – пьяно-весело хохотнул Бес и выше поднял пьяный факел бутылки. Было видно, что он, может, не только пиво пил, а чего и покрепче. На ногах стоял нетвердо. – Мы – с улицы!

И захохотал уже нагло, многозубо, во весь рот.

Хохот гулко отдавался под казематными сводами училища. Тонкая попятилась. Повернулась. Побежала. Вдогонку ей неслось уже многоголосое ржанье молодых, распаленных, пьяных жеребцов.

«Их завуч убьет, убьет, если увидит», – проносились в голове смутные мысли, обрывки страха, а каблучки цокали, цокали. По навощенному, гладкому как музейная моржовая кость паркету.

На другой день Бес пришел в училище один. Без чернорубашечных дружков.

Он пришел, чтобы найти Тонкую.

И он ее нашел.

Она сидела в большом, пыльном и грязном, как старый сарай, классе, сидела за мольбертом и старательно, как маленькая, рисовала. У нее от усердия открывался рот и чуть высовывался язык между зубов. Бес сжал кулаки в карманах джинсов. Зубы тоже сжал. Мысленно он уже раздел эту девчонку и с ног до головы покрыл ее бешеными хищными поцелуями.

Стоял в дверях, глядел на Тонкую, а Тонкая глядела на квадрат холста на мольберте.

Вокруг Тонкой, тоже за мольбертами, сидели разные мальчики и девочки. Приличные, похожие на зайцев из детской затрепанной книжки. Книжку, вместе с детством, давно сожгли в печке или выбросили на помойку, а живые зайцы все сидели, поджав лапки, как на морозе. Они умильно улыбались, их зубки посверкивали, они, дрессированные, рисовали, окуная лапки в краску, приличные веселые картинки, так, как их учили строгие дяди и тети художники, мэтры, мастера. Послушные зайцы учились рисовать одно и то же: птичку, елочку, домик, друг дружку. Ах, какие прелестные зайчики! И как, собаки, похожи!

Бес поднял чугунную ногу в туго зашнурованном берце и нагло шагнул в класс. Он все углядел: учителя не было. Класс работал самостоятельно. Может, дядя художник пошел пообедать в пельменную напротив.

Бес посмотрел туда, куда, прищурившись, смотрела Тонкая.

На подиуме сидела голая девушка. Ноги у девушки были тощие, хоть прыгай между ними, зад странно, корзиной, оттопыренный, а грудь большая, увесистая, две тяжелых желтых спелых дыни.

– Вашу мать, – бормотнул Бес сквозь зубы. – Вашу-у-у-у…

У голой девушки одна нога, согнутая в колене, стояла на табурете, и хорошо виден был округлый, нежный лобок с ярко-черными, жгучими, кудряво-перепутанными бешеными волосами. Тонкая старательно прорисовывала тонкой кистью эти жесткие, пружинные завитки. Потом тщательно вытерла кисть грязной тряпкой, взяла в руки уголь – и сделала обломком угля еще два, три завитка поверх масляного слоя.

Бес сглотнул соленую слюну. В пыльном классе-сарае сидели в основном девчонки. Два парня, видом на девчонок похожие – субтильные, нежнолицые, со сладкими губками и ясными глазками, – горбились за планшетами в углу, у окна.

– Вам кого? – надменно и жеманно пропела девочка, сидевшая ближе всех к Тонкой.

Бес оскалился победно.

– Ее, – его палец взрезал воздух, и искра от пальца молнией прошила душную пыль класса и ударила в Тонкую.

Тонкая не оторвалась от мольберта, от копирования кудрявой письки дынногрудой девицы.

– Ну-у-у… – выдохнула соседка Тонкой.

Нагая наглая девица на подиуме беззастенчиво, хрипло спросила:

– Отдохнуть можно? Перекурить?

Все задвигались, зашевелились.

И тогда Тонкая встала. Во весь рост.

А росту она была высокого. Да еще на каблуках.

И глядела на всех сверху вниз.

– Да! – крикнула Тонкая. – Можно!

Видать, она тут за главную была, без педагога-то.

И все зашебутились еще сильнее. Загалдели. Замелькали разноцветные тряпки – все стали вытирать руки, кое-кто в грязные тряпки сморкался, хохотал дико. Голая натурщица тяжело слезла с шаткого подиума, нашарила в кармане куртки, висевшей на спинке венского стула, пачку сигарет, подошла к окну, не стесняясь наготы своей дынной, не накидывая на плечи ничего; так стояла, курила, у двора, у весенней улицы на виду, и синевато-розовая, как испод перловицы, кожа ее медленно покрывалась гусиными, на сквозняке, пупырышками.

Бес, гремя берцами, подтопал к Тонкой.

– Ты…

Она была выше его, он это хорошо видел.

Прозрачнее, чистые глаза. Печальные. Как на старых картинах. На иконах. Да. На иконах.

Печальные и презрительные.

«Сейчас она меня толкнет. Пальцами – в грудь. Оттолкнет. И крикнет: проваливай!»