– Ты скин? – жестко кинул он Бесу.

И мотнул башкой на уже отросший Бесов ежик.

Бес кивнул:

– Скин.

И улыбнулся.

– А почему ты не бритый?! – взвизгнул главарь.

Бес пожал плечами. Поглядел через лысые головы парней на Тонкую. Тонкая стояла рядом. И – слишком далеко. Так далеко. Так…

– Потому, – пожал Бес плечами.

Они навалились все разом. Тонкая не успела заметить, как и кто повалил его на дорогу. Били жестоко, умело. Били ногами. Кто-то кулаками под ребра совал. Но ногами было удобнее.

И били ногами – в лицо.

– Ой, – говорила Тонкая сама себе, – ох…

И зажимала рот рукой, чтобы не закричать.

А потом оторвала, отодрала ладонь от рыдающего рта. Завизжала, и визг ввинтился в уши бьющих:

– Спаси-и-и-ите! Помоги-и-и-и…

– Сунь ей, чтобы не вякала, – бросил через плечо главарь, поднимая ногу в туго шнурованном берце для удара.

Лысый его кореш вразвалку подошел к Тонкой, размахнулся – и – не ударил ее. Белые, яркие, бессмысленные глаза под голым лбом наткнулись на ее широкие зрачки, соленые озера. Кулак замер в полете. Разжался. Бритый парень помацал грязными пальцами Тонкую по щеке.

– Карапузечка, – отчего-то странно, сусально вывернул он выпяченными, как у негра, губищами.

И опять отшагнул к своим, к жертве.

– Не бейте его! – задушенно крикнула Тонкая.

Лысые нудно, старательно продолжали бить Беса. Тонкая слышала влажное, сытое хряканье, чмоканье ударяемой, побиваемой плоти: ч-к, ч-к, ч-к. Она скосила слепые, налитые щиплюще-водочными слезами глаза и хорошо, ясно увидела, как нога главаря размахнулась, пятка назад, потом острое, в дырявой штанине, колено вверх, и носок – твердый, как черная гиря, как нос бомбы, летящей из самолетного люка, увесистый носок пыльного, в ляпах засохшей грязи, берца – а! нет! не надо! не-е-е-ет! – в лицо – Бесу.

Хр-р-р-р-ряск!

Его лицо лежало на щеке, в пыли, и оно на миг показалось Тонкой катящейся тарелкой: поставили измазанную ягодами тарелку на фарфоровый обод, толкнули – и покатили.

И кто-то пнул в катящуюся тарелку берцем.

Хр-р-р-рак!

Фарфор, ты раскололся. Ты-ы-ы-ы-ы…

Нос был. Носа – нет. Красная дыра. Красные потеки по лицу. Красные, синие. Почему – синие?! Почему?!

Красные – кровь, понятно. А синие?! Зачем синие?! Почему синие?!

Тонкая осела на дорогу, в пыль. Грязь выдубило солнце. Острый ком грязи воткнулся ей в ягодицу, в голую кожу, под трусики. В стыдное место.

В место, которое… так… любил… це-ло…

…в живот ее пнули. Откатили.

– В бессознанке телка, – выплюнули над ней, в нее.

Она лежала на боку, подобрав под себя ноги и руки. Скрючилась. Защищала руками и ногами живот. Себя. То, что еще тайно для нее самой жило в ней.

…услышала еще плевок.

Больше не чавкало. Не хрустело.

Отдаленный, как с небес, гомон грубых голосов. Кажется, смеялись.

Перед закрытыми веками вспыхивали, обнимались и расползались синие и красные круги, кольца, стрелы.

Тонкая разлепила соленые ресницы. Она была жива, и это было странно.

Она посмотрела на Беса – он пошевелился. Да, тоже жив.

Пока – жив.

«За «пока» бьют бока», – вспомнилась ей детская дурацкая присказка.

– Ося, – поползла она к нему, не разгибая скрюченного позвоночника, – О-о-о-ося-а-а-а-а…

И он тоже протянул к ней руки.

Они оба лежали скрюченные в пыли, на дороге нищего грязного предместья, и она подумала: как раздавленные жуки. Червяки.

«Человек – червяк… Человек – не червяк… Кто такой человек?..»

– Оська, они тебя…

Она с ужасом ощупывала пыльными трясущимися пальцами его красное, липкое, будто вареньем вымазанное, вспухшее, лиловое лицо. Без носа.

Вместо носа зияла дырища.

Лысый вожак хорошо, точно ударил. Нос вдавился в череп, глубоко. Нос – провалился.

Тонкая поняла, что она провалится сейчас в липкую тьму.

– А-а-а-а! – закричала она, чтобы с макушкой не провалиться.

Чтобы остаться здесь. На земле. На грязной подсохшей на колючем солнце дороге. В этом сучьем, бандитском пригородном вечере. В этой жизни. В этих слезах, что текли, стекали слепым дождем по щекам и мешались с дорожной пылью, и превращались в комочки грязного теста, хруст на зубах, горько-соленого теста земли.

Они на последней электричке добрались до города.

Тонкая вызвала «скорую». Мачеха Беса чуть не потеряла сознание, увидев его безносую рожу. А он – смеялся. Он – был доволен! Счастлив! «Я, это! Меня! Избили! – Он наклонялся к Тонкой. Она глядела на него, как на безумца. – Впервые в жизни!»

А, вот в чем дело, поняла она, впервые в жизни. Избиение для парня – это вроде как… ну, девственности лишиться… для девчонки.

Тонкая залилась краской. Она порвала свою девичью кружевную занавеску не с Бесом.

До Беса у нее было три мальчика. Всего три.

Можно сказать, она была еще девственницей.

В больницу она с ним моталась во внутренностях ржавой и корявой «скорой», кислых, кишечных, блевотных. «Вы мне тут кровищей-то все не облейте! – рычал через плечо шофер. – Потом кто будет оттирать? Пушкин?!» Бес обнимал Тонкую, его тяжелая худая рука, как рельсина, давила ей шею, спину. Хирург спрашивать лишнего не стал. Он потащил Беса за собой в кабинет, и Тонкая только услышала сквозь стену – ее уши внезапно стали как у волчицы, торчком, и стали слышать везде и всюду, – как Бес сперва слабо простонал, а потом коротко, отчаянно вскрикнул. Через пять минут врач вывел Беса в коридор. Тонкая держала колени обеими руками, чтобы не подскакивали к подбородку.

«Одни в злачных местах не шастайте», – устало сказал врач.

Тонкая остановившимися глазами глядела на мелкие, как красные букашки, пятна крови у врача на рукаве халата.

Нос появился на лице опять. Немного кривоватый. Но все равно нос.

«Не целуйтесь какое-то время, а?» – сказал врач, вытер лоб окровавленным рукавом халата и необидно, хорошо засмеялся.

У Беса был день рожденья, и Тонкая принесла ему один подарок.

Они условились: никаких пьяных компаний, только они одни, и – один подарок. Один… один…

«Мы одни, и подарок – один», – смеясь, говорила Бесу Тонкая, щекоча его за ушами, как кота, кончиками пальцев. Бес терпеливо ждал. Он был трезв, чист, вымылся весь перед приходом Тонкой, нагрел воды в чане, горячей воды у них в мастерской не было, беда, – приоделся: рубаха чистая, носки тоже, – весь сиял изнутри, как неразрезанный лимон на белом фарфоровом блюде. Это был праздник. День рожденья с Любимой!