Стоя на склоне холма, там, где он обрывается в карьер, можно увидеть дом, где некогда жила Мелани. В мой второй год после бегства в большой город я случайно встретила ее, она катила перед собой коляску. Если раньше она была безмятежна до состояния жвачного, то теперь превратилась практически в овощ. Я все смотрела на нее и недоумевала, как вообще у нас могло что-то быть, а ведь когда она в первый раз покинула меня, я думала, у меня заражение крови. Я не могла ее забыть. А вот она как будто все забыла. Мне хотелось встряхнуть ее, сорвать с себя всю одежду посреди улицы и заорать: «Помнишь это тело?» Время – великий омертвитель. Люди забывают, скучают, стареют, уходят. Она сказала, что не так уж и многое между нами произошло – с точки зрения истории. Но история – веревка с узлами, и лучшее, что можно сделать, восхищаться ею и, возможно, завязать еще пару узлов. История – это гамак, чтобы в нем качаться, игра, чтобы в нее играть. «Колыбель для кошки». Она сказала, те чувства мертвы, чувства, которые она когда-то ко мне питала. То, что мертво, обладает немалой притягательностью. То, что мертво, можно перелицовывать, переиначивать, перекрашивать. Оно не воспротивится. Тогда Мелани рассмеялась и сказала, что, вероятно, мы воспринимали случившееся очень по-разному… Она снова рассмеялась и сказала, что из того, как воспринимала я, получился бы хороший роман, а то, что помнит она, просто факты. Она сказала, что надеется, я не сохранила писем, – глупо цепляться за то, что не имеет смысла. Будто от писем и фотографий случившееся становилось реальнее, опаснее. А я ответила, что мне не нужны письма, чтобы помнить. Тут взгляд у нее расфокусировался, и она перевела разговор на погоду, ремонт тротуаров и на то, как взлетели цены на детское питание.

Она спросила, чем я занимаюсь, и мне ужасно хотелось сказать, что я приношу в жертву младенцев на вершине Пендел-Хилл или приторговываю белыми рабынями. Что угодно, лишь бы ее разозлить. Но, по ее меркам, она была счастлива. Они с мужем отказались от мяса, она снова беременна и так далее. Она даже начала переписываться с моей матерью. Они вместе работали в первой городской миссии для цветных. Моя мама извлекла из Военного буфета консервированные ананасы, поскольку думала, что как раз ими питаются цветные. А еще она собирала одеяла, чтобы они не мерзли. Когда в ее доме появился первый цветной пастор, она попыталась объяснить ему значимость соуса из петрушки. Позднее она узнала, что бо́льшую часть своей жизни он прожил в Халле. Мелани, которая все еще ждала своего миссионерского поста, справлялась как могла, но ей это было не по зубам. На протяжении кампании всем приходилось питаться окороком с ананасами, шарлоткой из ананасов, курицей в ананасовом соусе, ананасовыми кольцами, ананасами в желе. «В конце концов, – философски сказала моя мать, – апельсины ведь не единственный плод».

Пока я спускалась с холма, сгущались сумерки, снежинки липли к моему лицу. Я подумала про псину, и мне вдруг стало очень грустно: грустно из-за ее смерти, из-за моей смерти, из-за неизбежного умирания, которое приходит с переменами. Нет выбора, который не подразумевал бы утрату. Но псину похоронили в чистой земле, а то, что старалась похоронить я, вылезло назад: липкие страхи, опасные мысли и тени, которые я прятала подальше до более подходящих времен. Я больше не могла их прятать – всегда наступает день расплаты. Но не все темные места нуждаются в свете, и об этом следует помнить.

Когда я вошла в дом, мама сидела в наушниках и делала пометки на листке бумаги. Перед ней высился уже не радиоприемник, а настоящая радиостанция. Я тронула ее за плечо.

– Ты чуть до инфаркта меня не довела! – рявкнула она, щелкая тумблерами. – Не могу сейчас говорить, я на приеме.

– На приеме чего?

– Отчеты.

И она поплотнее прижала наушники и снова начала писать. Прошло больше часа, прежде чем я смогла добиться от нее чего-то толкового. Мы вместе сели есть ризотто с говядиной из полуфабрикатов, и я узнала, как она перешла на электронику. В ее старом радиоприемнике внезапно что-то перегорело, возникла угроза лишиться «Всемирной службы». Схватив чековую книжку, она побежала в магазин искать замену и увидела рекламу: «Собери собственную радиостанцию». Она ее купила, плюс самый дешевый карманный приемник, чтобы не пропускать передачи. Это было сумасбродное мотовство, но Обществу как раз пришел конец, и ей нужно было на что-то отвлечься. Она сказала, что было очень трудно, но она справилась и теперь не только слушает радио, но и регулярно обращается к христианам по всей Англии. Уже есть планы собраний и новостной рассылки для электронных верующих.

– Это воля Божья, – сказала она, – поэтому не донимай меня, пока я занята.

Возможно, дело было в снеге, или в еде, или в невозможности самой моей жизни – или что-то еще заставило меня надеяться, что я лягу спать, а когда проснусь, мое прошлое будет невредимым. Я словно бы пробежала по большому кругу и встретила себя саму на старте.

Сэр Персиваль долго еще сидел на жестком стуле после того, как его хозяин ушел спать. В свете пылающего факела он недоуменно смотрел на свои руки. Одна была всегда любознательной, уверенной и твердой. Его мягкая, заботливая рука. Рука – чтобы кормить собаку или умертвить демона. Другая выглядела недокормленной. Непреклонная, сомневающаяся, пустая, беспокойная рука. Рука в шрамах. Рука – чтобы сохранять равновесие. Той ночью сэр Персиваль был очень зол. Его поход казался бесплодным, а сам он – заблудшим. Хозяин спросил, почему он отправился в этот поход, а сам не желал слушать, сам заранее выдумал причины, что король лишился рассудка, а Круглому столу пришел конец. Сэр Персиваль отмалчивался. Он отправился в поход ради себя самого – ни больше, ни меньше. В тот день он думал о возвращении. Он чувствовал, что его тянет назад, как тянут с катушки нитку, чувствовал, как от этой тяги кружится голова-катушка, ему хотелось поддаться тяге и проснуться среди привычных вещей. Той ночью, когда он заснул, ему приснилось, что он паук, висящий на паутинке на огромном дубе. Потом появился ворон и, пролетев через паутинку, ее оборвал, так что он упал на землю и убежал прочь.

Когда на следующий день я проснулась, сквозь снежные тучи пробивалось, царапая пыльное стекло, солнце. В доме стояла тишина. Обычно мама ставила пластинки, и я слышала, как она им подпевает или разучивает новые аккорды. Она начала разъезжать с пастором Финчем и его антидемоническим автобусом – когда он появлялся в наших краях. Она считала, что у нее большой опыт и что она в состоянии помочь другим несчастным родителям, чьи дети одержимы демонами. Она начала составлять комплект пособий для духовно ущербных: чего не надо делать, с кем нельзя связываться, какие отрывки из Библии следует читать. И разумеется, хору нравилась идея прогонять демонов пением. По большей части исполняли сочинения самого пастора Финча. Я порадовалась, что у мамы есть хобби, но не тому, что именно мои грехи перечислены в пособиях. Она хотя бы не приложила мое фото из паспорта – с предостережением для всего северо-запада страны запирать своих дочерей.

Я отпраздновала с родителями Рождество, слушая бесконечные рождественские радиопостановки и проповеди и вкушая пироги с фаршем вместе с миссис Уайт, которая так нервничала, что начала икать.