«Гы-гы-гы… Россия – родина слонов… А радио Попов открыл, да? А Маркони отдыхает… А первый самолёт изобрёл… как его, Пужайский, что ли? И где там те братья Райт, ага? Ги-ги-ги…»

И ведь всё было рядом, даже вставать не требовалось. Шевельни рукой, пробегись пальцем по мозаике пиктограмм, влезь куда хошь, хоть в центральный банк данных Организации Объединённых Рас, и всё точно узнаешь. Всё. И кто изобрёл крекинг, и кто первым опубликовал схему действующего радиоаппарата… Только одно не мог объяснить комп-учебник: конечно же, построенный Можайским крылатый паровоз был совершенно не способен летать (и даже первым в мире нелетучим крылатым паровозом опоздал стать), но почему это доказывает невозможность изобретения русским инженером крекинга нефти?

Тот раз был первым и последним. Больше Матвей в такие споры не ввязывался. Потому, что понял, откуда это берётся. Не сам, конечно понял. Отец объяснил, разговорившись неожиданно пространно и многословно.

«Запомни, – скучно говорил отец, глядя в никуда сквозь паволоку боли и тошноты, которую дурак-сын принимал за вселенское равнодушие, – запомни: когда все-все что-нибудь хором, согласно да складно, наверняка имеется дирижер. Прикинь, кому выгодна очередная „всеобщая убеждённость“, и сразу поймёшь, откуда она взялась. Например: „Эта страна с древнейших времён скотская и бардачная“ – значит, в нынешнем бардаке виноваты не вон та конкретная бездарь и не вот это конкретнейшее ворьё, а… а просто судьба у нас такая. Историческая традиция. Такой менталитет. Как ни рыпайтесь, всё едино жить вам в бардаке да скотстве. И отсюда сам собою напрашивается вывод: так стоит ли рыпаться? Дошло, что к чему? Или если где-нибудь в один голос измываются над кретинами, которым всюду мерещатся шпионы – значит, чья-то разведка впрямь неплохо работает. Или если в один же голос вышучивают „эту нашу всегдашнюю манеру во всём искать виноватых“, значит, у кого-то рожа по самый затылок в краденом джеме – наверняка причём у того, кто вышучивает позлей да погромче».

По тогдашней своей щенявистости Матвей из отцовых разъяснений мало что уразумел. Но запомнил он всё. К счастью. Ибо запомненное со временем оказалось вполне и с пользою применимо в реальной жизни – не на общенациональном уровне, конечно, а для одного себя, искренне любимого и глубоко уважаемого.

Хотя… Пожалуй, бывало не только на уровне личном. А однажды было на уровне даже не общенациональном, а общерасовом.

«Громовержец». «Катастрофа столетия». «Трагедия двадцати». Испытательный полёт новейшего рейдер-линкора; страшная, а по сути – глупейшая авария… Мёртвый корабль, склеп, уносящий в никуда два десятка недопогасших жизней; бессилие космофлота; благородное предложение Горпигоры. И полное единодушие всех масс-медиа. Ни один военный секрет не стоит человеческой жизни… бездушным политиканам да флот-командорам керамика дороже людей… те, кем движут лишь коварство и низость, не способны верить в чьё-либо бескорыстие… только негодяи вместо благодарности могут оскорблять Горпигору намеками на её причастность к катастрофе… параноидальная шпиономания, въевшаяся в кровь и плоть… позор… стыд… скупые мужские слёзы… бьющиеся в неподдельной истерике женщины, окруженные стервятничьими роями зондов-корреспондентов…

И Матвей Молчанов, вспомнив отцовские наставления, сумел угадать, кто дирижирует этим слаженным хором. Почти мгновенно сумел – даже ещё до того, как чрезвычайная сессия Интерпарламента (в студень затравленного общественным мнением) единогласно приняла предложение горпигорцев. Впрочем, тогда Молчанову помогло не только слышанное от отца, а и кое-что благоприобретенное. Например, усмешливый сарказм к словосочетанию «независимые средства массовой информации». От чего, спрашивается, независимые? От законов Ньютона? От Доплеровского смещения? Или от капиталовложений? Хотелось бы верить…

Да, это Матвей тогда вычислил дирижера. И он же накопал неопровержимых доказательств – и дирижерствования, и побудительных мотивов оного. Но не Молчанов, а Леночка (тогда они ещё работали вместе) решила выплеснуть на общедоступные серверы всё, с таким тщанием подготовленное для сулившего несметные барыши деликатного конфиденциального шантажа. Решила и уплакала своего подельника на согласие.

– Ни одна жизнь не стоит военного секрета? – спросила она тогда. – А кто-нибудь считал, во сколько сот тысяч жизней может обойтись доступ горпигорцев к оборудованию «Громовержца»?

И Матвей махнул рукой на барыш. Только его самоотверженность оказалась напрасной. В первые часы убойную информацию попросту не заметили, а потом миру вообще стало не до неё. Узнав о решении Интерпарламента, обречённый экипаж линкора-склепа изысканно поблагодарил родную планету, после чего на месте «Громовержца» была зафиксирована звезда исключительной красоты и недолговечности. Двадцатеро обречённых, вечного им света, умели считать гораздо лучше, нежели солидные дяди, вещавшие со всех мониторов про несовместимость демократичности и благополучия Горпигоры с коварными агрессивными намерениями. Кстати, полгода спустя, после ловкого оттяпывания Горпигорой Центавра-шесть, никто из упомянутых дядей почему-то не застрелился. Наверное, потому, что все они сразу нашли себе куда более важное занятие: с прежним апломбом принялись клеймить флот-командоров за неспособность разглядеть коварную агрессивность под лицемерною маской дружелюбного демократичного благополучия.

Да, звезда «Громовержец»… Она вспыхнула и погасла, а всё те же масс-медиа, как зависимые, так и якобы нет, слились в едином хоре прославления самоотверженного подвига двадцати великих героев. Настолько он был самозабвенным, этот хор, настолько слитным и оглушительным был он, что информация, собранная и пожертвованная хакером Матвеем Молчановым во благо родимого человечества, осталась почти без последствий. Кто-то где-то чего-то пискнул, кто-то что-то с негодованием опроверг, какую-то мелкую мелочь куда-то там вызвали для дачи показаний… Всего этого человечество не расслышало. Человечество занимали проблемы куда более важные: где и как увековечивать память, кому какие компенсации выплатить, какие почётные кресты, звёзды и фонды учредить… Если в тайных глубинах молчановской души и теплились ещё всякие иллюзии, то именно вот тогда они скоропостижно и окончательно вымерли.

* * *

Байсанская диван-степь ни с того, ни с сего взметнулась торчком, увесисто ударила по лицу и груди, вышибив Матвея из вязкой воспоминательной тягомотины. Вышибленному показалось даже, будто всё это – синюха на вотч-амбразурах, боль в неловко подвёрнутых руках, запоздавших смягчить удар, и сам удар – что все это случилось именно в таком порядке и ещё до другого, слабого, почти что неощутимого удара по затылку.

Но конечно же порядок событий был обратным. Небось, не раз и не два тревожно-яростно окликали гулькнувшего куда-то внутрь себя бухгалтера-поэта-хакера, а он всё не выныривал, всё шагал себе да шагал, как перенанюханый, и наконец кто-то по-просту догнал его и сшиб с ног увесистым подзатыльником.

И окружающая реальность тут же рванулась в уши пронзительным не воем, не гудом, а чем-то третьим, и истерическим стрекотанием, и переливчатыми трубными вскриками, и другими вскриками: «Справа, справа!»; «За своими следи, а этих я сам…»; «А-ах, м-мать вашу мять, макаки долбанные!!!» И всё это, как чётки на шелк, низалось на слитное, алчно-захлёбистое урчанье скорострельных штурмовок.