Оглядываюсь я назад и в коридоре на стене, на уровне своей головы, вижу две отметины пулевых. Да, Иван Иваныч, хоть вы с Сашком и в одних структурах ногами дрыгать да из «пушек» пулять обучались, но стрелок из тебя похреновей оказался. А может, мне просто Пупсику нужно лишний раз «спасибо» сказать…

Вхожу вразвалочку в кабинет, будто в свой собственный, в кресло плюхаюсь, ногу за ногу забрасываю, закуриваю. Словно Хозяина для меня и не существует. Сашок аккуратно дверь притворяет, к трупу подходит, носком туфли на спину переворачивает. На Хозяина тоже не смотрит, хотя знаю, боковым зрением всё контролирует, и, стоит Бонзе рыпнуться, вмиг рядом окажется и замочит за милую душу.

Посмотрел внимательно Сашок в лицо трупа и сплюнул брезгливо.

— Не подставляй ближнего своего, ибо ближний грохнет тебя и возрадуется ехидно… — назидательно, словно над холмиком могильным, говорит он и обратно носком туфли труп переворачивает.

Тем временем Бонза в себя приходить начинает. Медленно из кресла поднимается, а в груди у него клекочет, что у орла горного, но сам больше на индюка ощипанного похож. Особенно мордой — вся лилово-красными пятнами.

— Да не тужься, а то обделаешься, — развязно бросаю ему. — Сиди, пока разрешаю.

Оседает Бонза в кресло камерой проколотой, но, похоже, понемногу оклемывается, дар речи обретает. Честное слово, не узнаю его. То ли он поглупел вдруг в один момент, то ли до сих пор умным прикидывался, а я раскусить не мог.

— Спасибо, ребята, — хрипит, — что меня от этого упыря поганого избавили…

Право слово, у меня от заявления такого челюсть отпадает. Во даёт — ему, как понимаю, родную мамочку замочить, что пальцем в носу поковыряться. От наглости столь неприкрытой дымом сигаретным давлюсь, перхаю и в Бонзу со злости окурок щелчком бросаю. Хотел в морду попасть, но не долетел окурок, на ковёр шлёпнулся. А жаль…

У Сашка тоже брови на лоб лезут, но он с собой быстро справляется, деловой вид на лицо напускает, к столу подходит и на столешницу взгромождается.

— Мы так и подумали, — говорит воодушевлёно, — но работа подобная дорогого стоит.

А сам ногой фривольно покачивает и на меня заговорщицки косится. Мол, пришла пора с Бонзой в кошки-мышки поиграть, да «подоить» коровку золотоносную как следует. Уж и не знаю, у меня ли он научился «банан обезьяний» закидывать или сам допёр.

Бонза же от радости, что вроде пронесло, совсем глупеет и игру Сашка за чистую монету принимает.

— Непременно, ребята, непременно. По самому высшему разряду…

— Надо понимать, — жёлчно вставляю я, — ты под этим наши похороны имеешь в виду?

Икает Бонза, мордой лица сереет и, что горохом, словами невпопад сыпать начинает:

— Что вы, ребята… Я вам… Да я… Я для вас… В любой точке земного шара… на море… каждому по коттеджу… Вы для меня… Я для вас… Такое сделали… в аэропорту… Здесь особенно…

— До товарища не доходит, Антон Андреич, — говорит Сашок с нотками заискивающими, но напускными, однако нюанс сей лишь я различаю. — Как считаешь, Хозяин, по-моему в нашей компании есть человек случайный. Третий лишний, так сказать.

Здесь Сашок поворачивает голову ко мне, пристально смотрит, а сам, незаметно для Бонзы, подмигивает.

А Бонза окончательно в себя от такой интонации приходит. Вновь он на коне, вновь респектабельность во всей фигуре. Хозяин положения, хозяин жизни. Во как во власть мошны своей денежной уверовал. Царь и бог.

— Это, Александр, тебе решать, — говорит Бонза веско, с апломбом хозяйским. — Сам знаешь, ты моя правая рука, поэтому я не возражаю.

Смотрит на меня глазами голубыми, не мигает, и ничего в его взгляде, кроме превосходства и презрения ко мне, нет. Мол, порезвился, мальчик, и хватит. Пора и честь знать, да место на погосте заказывать.

Поглядел я в его глазки, мечту свою сегодняшнюю осуществил, и в полное разочарование впал. Это как с бабой новой — вьёшься вокруг неё в мечтах радужных, что, мол, не такая она, как все, и вот то самое у неё чуть ли не поперёк расположено. А как переспишь — ну ничего особенного. Так и с глазами Бонзы. Только разочарование ещё большее. Пора эти глазки закрывать.

— А вот тут ты, Бонза, промашку дал. Лишний среди нас это ты, — кривлю я губы презрительно, и, как просекаю, впервые в жизни он свою кличку кулуарную слышит. И в последний.

Выхватываю я из-под мышки «беретту» и стреляю ему в морду. Что характерно, никто мою руку в этот раз не направлял, но попадаю я ему аккурат посреди лба. Что в тире — в самую десятку.

А вот грохота такого от выстрела я не ожидал. Засело в памяти «поканье», с которым Сашок с Иван Иванычем между собой разбирались, вот и думал, что и у меня соответственно получится. Чёрта с два — без глушителя громыхнуло в ночной тиши так, что уши заложило.

Что ужаленный вскакивает со стола Сашок и на меня шипит:

— Болван! Сейчас сюда вся охрана сбежится!

Бросается было к двери, но на полпути останавливается, крякает с досады и на пол «пушку» свою швыряет.

— Эх… — вздыхает обречёно. — Что уж теперь… Пусть живут. Свои ведь были. Нам всё равно не уйти…

Слышу, на первом этаже двери хлопают, по лестнице сапоги дробно стучат, и тогда меня страх дикий и безотчётный охватывает. Ведь порешат нас сейчас, как пить дать, и Пупсик не поможет!

Лихорадочно пытаюсь сообразить, как спастись, но никакого решения не нахожу. «Секьюрити» Бонзы — псы борзые, для них никого, кроме Хозяина и его дочки, в мире не существует, всех, в том числе и своих, если надо, положат…

Стоп! — молнией сверкает в моей черепушке спасительная мысль. Дочка! Вот он — выход!

«Муж я её! — ору про себя Пупсику. — Сделай так, чтобы все уверовали, что я зять Бонзы! Любимый, в ком он души не чает! Немедленно сделай! Чтобы все, слышишь, ВСЕ об этом знали! И как к Бонзе, ко мне относились!»

И только я это проорал, гром вселенский грянул. Тряхнуло меня так, будто землетрясение баллов десяти случилось. Мир в глазах надвое раскололся, и одна моя половина в кресле в особняке Бонзы сидеть продолжает, а вторая — в мрак кромешный кошмаров Пупсика переносится. И вижу я там дракона двуглавого, чешуёй звёздной блистающего и громадой космической на меня в пустоте могильной летящего. Смотрит он на меня двумя парами глаз жутких, но, похоже, букашку, что я против него из себя представляю, не видит, потому и зовёт трубно, как на суд божий: «Где ты, Поводырь?! Где ты?!!» И вместе с зовом вырываются из его пасти клубы пламени геенны адской и на меня жаром нестерпимым накатываются…

Прихожу в себя — в кабинете полно дыму и народу. Что называется, по самую завязку. Все от дыма перхают, но и делом заняты. Одни огонь затаптывают, что по ковру странными полосами стелется, двое руки за спину Сашку заламывают — те ещё «свои» оказались, пара-тройка возле трупов озабоченно суетится, а самый тучный из «горилл» — тот, что Бонзу при общении с народом тушей своей загораживает, — возле меня хлопочет, платочком обмахивает.