– Спит и шепчет во сне, что должен, просто обязан выполнить свой долг.

– Вот в нем я ни на секунду не сомневаюсь, – серьезно ответил Старший. – Я думаю о другом… О том, не слишком ли сложная партия задумана нами. Можно было бы все сделать проще. Гораздо проще.

– Зачем? – удивился Младший. – Ведь красиво! Как костяшки домино, которые долго расставляли, затаив дыхание в сладостном предвкушении, в ожидании того мгновения, когда можно будет чуть-чуть пошевелить пальцем и… Все будет рушиться, рушиться, рушиться… Пока не ляжет в картинку, которую мы заранее придумали. И все восхищенно будут хлопать в ладоши!

Старший не ответил. Старшего не интересовала внешняя сторона дела. Он полагал, что только цель может все оправдать. Он не был оригинален в этом, но и неправ он тоже не был.

– Пожалуй, я пойду посплю, – сказал Старший, вставая с кресла. – А ты…

– Я тоже, – засмеялся Младший. – Не хочу зевать, когда начнут опрокидываться доминошки!

Пока он укладывался спать, станция прошла над Черным морем и двинулась дальше, на северо-восток.

Жене Касееву очень не хватало новостей. Не хватало – и все тут. Он сам их делал, знал, из чего и как варятся новости в агентстве, регулярно плевался, просматривая новостийные передачи, но каждый вечер включал телевизор, чтобы в очередной раз…

В Клинике телевизора не было. Вернее, в палатах стояли телевизоры, но предназначались они вовсе не для информирования пациентов, а для их развлечения. Двадцать четыре часа в сутки каждый мог смотреть все что угодно из предложенного списка фильмов и представлений. Если, естественно, врач разрешал.

Касееву врач разрешал. В смысле – не возражал. Врач вообще старался держаться от Касеева подальше, сведя общение с журналистом к минимуму. Около десяти часов вечера доктор Флейшман заглянул в палату, с порога спросил, все ли нормально, получил утвердительный ответ и, удовлетворенный, ушел к себе в комнату.

Женя внимательно изучил киноархив Клиники и убедился, что либо он смотрит комедию, либо рано ложится спать.

Касеев выключил телевизор.

Генрих Францевич не возражал. Он по блокам разложил на своей постели систему и тыкал в разъемы тестером, время от времени неодобрительно качая головой и цокая языком.

– Что, завтра двинетесь за приключениями? – спросил Женя.

– И даже не собирался, – сказал Генрих Францевич, не отрываясь от своего занятия.

– Сдрейфили?

– Угу, – кивнул Пфайфер.

– Нет, серьезно!

– Серьезно… – Генрих Францевич аккуратно подцепил пинцетом что-то в оптическом блоке, сдул на пол. – Серьезно, я даже сдрейфить не смог. Я сразу понял, что никуда не пойду, спасибо. Я свое уже отбегал…

– А говорили…

– Я ничего не говорил. Я пил коньяк и высказывал предположения.

– Я же видел – вы почти согласились. Еще секунда…

– Женя. – Генрих Францевич на секунду отвлекся от профилактики оборудования и посмотрел на журналиста. – Я понимаю, вы совсем недавно испытали болезненное унижение…

– Какое там унижение, – пожал плечами Касеев.

– Нет? – удивился Пфайфер. – А мне казалось, что любой нормальный мужик, после того как его самым бессовестным образом унизили, разве что носом по полу не повозили, вырубили словно сопляка, отключили, как мелкого засранца, макнули в дерьмо…

– Про дерьмо уже было.

– Это про засранца было, а про дерьмо, извини, не было. У меня все ходы записаны. Так вот, после того как ты облажался, не смог ответить за базар…

– Может, хватит? – поинтересовался Женя.

– Может, – согласился Генрих Францевич. – Так вот, если ты испытываешь некоторые негативные чувства, то возьми вон поотжимайся. А на мне отрываться нечего. Я старше, я спокойнее, я умнее, в конце концов. Я работаю с материальной частью.

Касеев встал с кровати и прошелся по палате, от мониторов к двери и обратно.

– Вы что-нибудь понимаете? – спросил Касеев.

– Что-нибудь понимают все, – улыбнулся Пфайфер. – Я понимаю чуть больше других, но если ты уточнишь свой вопрос, то я, конечно же, пойму еще больше.

– Ладно, по-другому.

Женя присел на край кровати Пфайфера. Генрих Францевич отодвинул блок памяти подальше от края. Блок памяти – штука хрупкая, и падать ей на пол противопоказано.

– Вы поверили хоть чему-то в выступлении капитана? – спросил Касеев.

– Ты хочешь, чтобы я ответил?

– Конечно!

– Даже несмотря на то что мы сейчас наверняка шикарно смотримся на каком-нибудь мониторе?

Наблюдатель улыбнулся и немного прибавил звука. Старик ему определенно нравился. Пацан слишком нервный, а старик держится молодцом. И если он сейчас чего-нибудь расскажет эдакого о господине капитане Горенко, то будет потом что дать капитану почитать утречком в распечатанном виде.

В каждой работе есть свои небольшие развлечения.

– Пусть смотрят, – отмахнулся Касеев. – И пусть слушают. Нам скрывать нечего!

– Как скажешь, как скажешь.

Генрих Францевич стал неторопливо собирать систему блок за блоком.

– Так вы поверили хоть чему-нибудь?

– Да.

– Поверили?

– Женя, меня удивляет, как вы со своей патологической неспособностью точно сформулировать вопрос умудряетесь быть одним из ведущих журналистов нашего агентства. Вы спросили меня, поверил ли я чему-нибудь. Да, поверил. Чему-нибудь. Например, когда он предложил выпить. Я выпил, не испугался. Поверил, что он ничего пакостного в бутылку не плеснул. А вот если вас интересует, поверил ли я в историю про солдат и неуязвимую технику…

Пфайфер защелкнул корпус, смахнул с него несколько пылинок и вложил аппаратуру в кофр.

– Ну? – спросил, не выдержав паузы Касеев.

– Интересует? – любезно улыбнулся Пфайфер.

Касеев тяжело вздохнул.

– Не нужно так нервничать. Я, например, помню еще советские времена, когда слушать нужно было не столько то, что говорят, сколько то, о чем молчат. Перечисляют, например, список руководителей партии и правительства, вдруг – бац! – нету Сидорова после Петрова. Есть Федоров, которого раньше никто в таких торжественных случаях не именовал. И все, кто понимал, понимали. Федоров, понимали, всплыл, а Сидоров – утонул. Не нужно так сверкать глазами, я сейчас перейду к делу. – Генрих Францевич поставил кофр под кровать. – Все это, конечно, было интересно и познавательно. Подразделение, аппаратура с иммунитетом к Братьям… Кроме того, а это не говорилось, но мы видели это своими глазами, полковник на перроне, после того как грохнул… простите, убил железнодорожника, чуть не пустил себе пулю в лоб. Помните?