Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мне тоже приходилось в них бывать.
– Возможно, мы даже встречались.
– Приступ ностальгии? – усмехнулась Эрнандес. – Ладно, я пошла.
Ривен провожал девушку глазами, дымя сигарой.
Он задумчиво провел рукой по ее кожаной куртке, брошенной на сиденье. Встал, погасил сигару. Снял шинель. Опять закурил и пошел следом за Эрнандес.
В конце вагона располагались три двери. Парковщик выбрал ту, на которой был нарисован женский силуэт.
Эрнандес сидела на унитазе со спущенными джинсами и трусиками. Увидев Ривена, она вскочила. Волосы на лобке девушки были влажными.
– Мы можем сделать две вещи. Даже три, – заявил Ривен, расстегивая штаны.
Эрнандес с любопытством глядела на него, не пытаясь прикрыться. Даже в этот миг полная достоинства.
– Мы можем продать чемоданы ублюдкам, которые за нами охотятся. Они точно будут довольны. – Ривен приспустил штаны и погрузил пальцы во влажное лоно женщины.
Эрнандес прислонилась к стене.
– Можем отдать их Альваро. Он заплатит, сколько мы скажем, – Ривен вошел в нее и начал двигаться, медленно и грубо.
Эрнандес удивленно вскинула бровь, словно ждала чего-то другого.
Медленно и грубо.
– Есть и третья возможность. Я начинаю подозревать, что в этой истории имеется третья заинтересованная сторона. Мы могли бы спрятать чемоданы и выйти с ней на связь. – Ривен задрал на Эрнандес свитер и лифчик и принялся ласкать ее маленькие упругие груди с розовыми ореолами вокруг отвердевших сосков. – Как бы то ни было, пока не появится еще один чемодан, нам лучше оставаться в игре.
Волосы у Эрнандес под мышками были такими же светлыми и влажными, как на лобке.
Даже в синяке под глазом было что-то невыносимо чувственное.
– Черт, возьми, Ривен, что ты творишь?… Да ты спятил.
Руки женщины скользили по спине парковщика.
Поезд постепенно замедлял ход.
Поезд, но не Ривен.
Промокший до нитки и совершенно безумный Пасиано брел к своему магазину по улицам, на ходу менявшим облик и направление.
Он по-прежнему держал руки в карманах и время от времени принимался мастурбировать, не в силах унять жаркой болезненной похоти.
По дороге Пасиано грезил об острове Вентура.
Много лет назад он видел по телевизору документальный фильм о венесуэльской коммуне прокаженных, не желавших считать себя больными. Их тела гнили живьем, но в глазах не было страха.
Пасиано представлял себя затерявшимся в зараженной толпе и был совершенно счастлив.
Опустошенный, голодный, больной. Поглощенный головокружительным зрелищем вселенской бойни. Он шел от одного круга ада к другому, совокупляясь с умирающими старухами, ублажая сифилитиков, лаская увечных, насилуя потерявшихся детей, наслаждаясь близостью смерти…
На улице Калатрава молодая мать, засмотревшись на витрину, выпустила ручку трехлетнего сына, и он остался один посреди мостовой.
Пасиано, еще несколько дней назад окончательно утративший способность рассуждать и подчинявшийся смутным инстинктам, пересек улицу, взял малыша за руку и, не глядя на него, повел за собой. Продавец комиксов спешил вернуться в свою лавку, торопился туда, где обоих ждали падение и гибель.
Дрожащими руками он открыл дверь магазина и запер ее за собой на несколько оборотов. Тихий смуглый мальчонка смотрел на него с доверчивой улыбкой.
Сбросив одежду, Пасиано привалился к заваленному старыми комиксами прилавку, стараясь отдышаться.
Годы, прошедшие до того, как Алеха в последний раз зашла к нему в лавку, теперь казались Пасиано пустыми и бессмысленными. Его пенис был покрыт ссадинами: сувенир на память о путешествии в ад. В соседней комнате ждал ребенок, лучший способ продемонстрировать Богу, что он плевал на свою бессмертную душу.
Пасиано не помнил ни о письмах, ни о потайных местах, в которых ему пришлось побывать.
Утихший было голод стал разгораться с новой силой, и продавец комиксов бросился в смежную комнату, к ребенку.
Мальчишка сидел на столе совершенно голый.
Застывший на пороге Пасиано не мог отвести взгляд от перевернутой пентаграммы на тонком детском запястье.
Мальчик посмотрел ему прямо в глаза. В его взоре была бездна коварства и мудрости.
Ребенок засмеялся.
Так могло смеяться очень древнее существо, прожившее на земле не одну тысячу лет.
Он смеялся.
Смеялся.
Смеялся.
Эрнандес запомнила улицы Торребьентоса совсем другими.
Чистота, порядок и достаток, о которых, не жалея сил, заботились прежние власти, сменились полным запустением.
То тут, то там попадались инвалиды в старых креслах-каталках.
Покинутые дома зияли разбитыми окнами.
Отсутствие электричества ощущалось даже днем.
Двое слепых, тип с ортопедическим аппаратом на ноге и опрятный нищий играли в домино на пластиковом столе под козырьком заброшенного кафе. Слепые выигрывали.
Молодой человек в красной пижаме с трудом передвигал ноги, едва не падая под непомерной тяжестью собственного жира.
Старуха покрикивала на двоих бездомных, которые везли ее в тележке из супермаркета, за ними шлепала по лужам слабоумная девчушка.
Карлик провожал прохожих злобным взглядом.
Ривен и Эрнандес, старавшиеся держаться под козырьками и балконами, чтобы не вымокнуть окончательно, не слишком выделялись на фоне городского пейзажа.
Поодаль плескалось грязное море.
Горбатый тип жонглировал зонтиком и одновременно пытался прятаться под ним от дождя.
Эрнандес привела Ривена на улицу, застроенную однотипными бунгало.
– Это точно здесь? – усомнился парковщик, глядя на маленький домик с грязными стенами и полуоткрытой дверью. И тут же заметил на двери украшенную изразцами вывеску «Вилла-Элисея». В глубине дома послышались чьи-то голоса.
В гостиной старик и две старухи лет семидесяти, совершенно голые, пытались разыграть сцену из порнофильма. Они, смеясь, щупали синие от холода тела друг друга и никак не могли возбудиться.
Парень, одна нога которого была обута в ботинок на толстой подошве, чтобы скрыть разницу в длине ног, держал на плече камеру, а опиравшийся на костыли старик с коричневыми родимыми пятнами на лысом черепе выполнял обязанности режиссера.
На Ривена и Эрнандес никто не обратил внимания.
– Твою мать… – прошипел режиссер, потеряв терпение. – На словах вы все гиганты, а как доходит до дела, ни у кого не стоит. Мало тебе виагры скормили.