— Что за выражение? Это же подзаборный мат!..

— Подзаборного не бывает. Пишут только на заборах, — возразила Анюта.

— Ты что, не понимаешь, что сказала плохое слово? — спросила мать.

— Слова — это только слова. Они не могут быть ни хорошими, ни плохими.

От кого она эту формулировку могла услышать? Мать молчала, не находя нужного слова. Значит, сейчас эту дискуссию о хороших и плохих словах перекинет на меня. Так и случилось.

— Может быть, ты объяснишь ей, какие слова можно говорить девушке, а какие нельзя? — предложила мне мать.

— Только вначале уточни, — улыбаясь, попросила Анюта, — я еще девочка или уже девушка? Или я нимфетка?

— Ты прочла «Лолиту» Набокова? — спросила я.

— Еще в прошлом году, — ответила Анюта. — Но меня ждут подруги во дворе. Можно мы с тобой хорошие и нехорошие слова обсудим перед сном? И по «Лолите» у меня к тебе будут вопросы. Я надеюсь, ты на них мне ответишь.

— Постараюсь. Ладно, иди гуляй.

— Ты запускаешь дочь, — предупредила меня мать, когда Анюта вышла.

Я промолчала, потому что знала, что все равно я получу следующий и главный для матери на сегодня вопрос:

— Так почему же ты не можешь выехать с нами вместе?

— Я устроилась на временную работу. Через месяц я приеду.

— Какая же это работа? Опять торговать овощами?

— Да, опять. Другим способом я деньги заработать не могу.

— Твою прошлогоднюю торговлю полгода вся поликлиника обсуждала.

— Мне плевать, что обсуждает поликлиника.

— А мне не плевать.

— Ты знаешь, какие траты нам предстоят осенью? И может быть, ты знаешь, как эти деньги заработать другим способом?

— Да не будешь ты торговать, ты будешь ему носить бульон.

— Вряд ли. Он, наверное, умрет.

— Ничего с ним не будет. Как ты могла пойти к нему? Ты забыла, что он нас бросил?

— Насколько я помню, это ты его выгнала!

— Да, выгнала! — гордо подтвердила мать. — Он стал спать с собственной секретаршей. Какая пошлость!

— Мать, а ты никогда не задумывалась, почему мужчина уходит от одной женщины к другой?

У меня была фора: Милёхин от меня не уходил, я сама подала на развод.

— И почему же? — спросила мать.

— Потому что он из двух зануд выбирает меньшую. Я пошла спать. Мне завтра рано вставать.

По тишине на кухне я поняла, что мать плачет. Можно было обойтись и без последней плюхи. Но надоело.

Утром я выехала с теми, кто рабочий день начинает с восьми утра, чтобы попасть в палату отца хотя бы за час до прихода врачей. К тому же я подготовилась: у матери сохранился зеленый халат операционной сестры и такие же брюки. Вчера я заметила, что в институте больше зеленых, чем белых халатов.

Я переоделась и оставила свои вещи под лестницей, надеясь, что вряд ли кто сюда заглянет, пока я буду в палате у отца.

Конечно, мой операционный наряд был мешковат, но никто не обращал на меня внимания. Я зашла в палату отца и увидела Настю и очень высокого молодого мужчину, оба были в белых халатах.

Отец и Настя переглянулись. Отец попытался улыбнуться, но у него не очень получилось. Подклеенный угол рта мешал. Судя по наклейкам, его лицо было зашито еще в пяти местах.

— Спасибо, что приехала. Настя мне рассказала. У тебя сейчас каникулы?

— Да.

— Ты не хотела бы поработать? Ты, кажется, на прошлых каникулах работала?

— Да. Я уже договорилась и на этот раз.

— У меня к тебе есть другое предложение.

Высокий мужчина сделал плавное движение рукой сверху вниз, почти дирижерский жест.

— Это Малый Иван, — представила его Настя.

Я протянула ему руку и встала. Мужчина оказался очень высоким. Я могла пройти у него подмышкой.

— Не очень уж и малый, — сказала я.

— Он тоже Иван Кириллович, поэтому, чтобы не путать, твой отец проходит как Большой Иван, а он — как Малый.

— Ребята, — прервал ее отец, — времени мало, перейдем к делу. Вер, мне нужна твоя помощь.

— Я готова помогать.

— Дай слово, что выполнишь мою просьбу! — потребовал отец.

— Даю. Честное пионерское не подходит по возрасту, слово коммуниста тоже — в рядах не состояла. Честное учительское подойдет?

— Подойдет, — ответил отец. — Некоторое время я не смогу бывать в компании. Не исключено, что мне придется выехать за границу.

— Сейчас решается вопрос, оперироваться ему здесь или и Швейцарии, — уточнила Настя.

— Мне некого оставить вместо себя. Полины нет. Ты — единственная и самая моя близкая родственница.

— Я не родственница, я дочь, — поправила я его.

— Тем более. Пока меня не будет, ты поработаешь в компании.

— В качестве кого?

— Как кого? — не понял отец. — Президента компании. Я ведь президент, а не хер собачий.

— Как скажешь.

Отец замолчал. Молчали и Настя, и Малый Иван.

— А вы говорили: не согласится, не согласится! Вы не знаете нас, Бурцевых! — Отец закрыл глаза.

У него, наверное, появились какие-то мозговые отклонения. И Малый Иван, и Настя соглашаются с ним, потому что он травмирован, его не надо раздражать, его надо успокаивать.

В палату вошла медсестра.

— Вы кто? — спросила она.

— Мы — консилиум, — ответила Настя. — Я — профессор Петрова.

— Ты такая же профессор, как я — английская королева.

Медсестра и Настя были примерно одного возраста.

— Уходите, — продолжала медсестра. — Заведующая отделением начинает обход. А ты, если их еще раз проведешь, получишь по полной, — обратилась ко мне медсестра.

— Всё, уходим, — тут же согласилась я.

— Мне надо еще пятнадцать минут, — сказал отец.

— Нам надо больше, — ответила медсестра.

— На профессора вы не потянули, — сказала я Насте, когда мы вышли в коридор.

— А ты только на медсестру, — ответила Настя. — Пошли. Надо все обсудить.

— Где будем обсуждать? — поинтересовался Малый Иван.

— В баре, за углом в переулке.

— Предложение принято.

Мы зашли в уже знакомый бар, по-прежнему пустой. Бармен улыбнулся нам, как старым знакомым.

— Два джина с тоником, креветки, бутерброды с рыбкой, три виски в один стакан, — заказывала Настя. Я, по-видимому, не могла скрыть своего удивления, и она пояснила: — Если Иван выпивает меньше ста пятидесяти, он засыпает.