— Что, мучительно больно? И страшно? — участливо спросил Воронов.

Тот кивнул.

— Отравленным собакам тоже было больно и страшно, и умирали они мучительной смертью. — В спокойном до этого голосе Воронова прорезалась ярость, и, отреагировав на нее, Дик еще сильнее сжал зубы. Тренер снова взвыл, слезы по его лицу катились уже градом.

— Кстати, чтобы тебе был понятен масштаб приключившегося с тобой бедствия, скажу, что таких собак, как Дик, у меня примерно полтора десятка. Дик, конечно, лучший, но все остальные тоже прекрасно понимают, чего я от них хочу. Усек, падаль?

Оставив извивающегося в рыданиях человека на полу, Дмитрий отозвал Дика, кивнул Лельке и, подойдя к двери, рывком вытащил стул.

— Все, концерт окончен, — сказал он. — Пошли домой. А то с этой сволочью в одной комнате дышать нечем.

Взбудораженная вечерним приключением Лелька полночи не могла уснуть. Она понимала, что то, что устроил Дмитрий в клубе «Банзай», во-первых, незаконно, а во-вторых, крайне сомнительно с точки зрения морали. Однако она вспоминала распластанного на коленях Максима Цезаря, сотрясаемого судорогами, и моральные принципы как-то отходили на второй план, размывались и терялись вдали.

«Зло должно быть наказано, — думала она, ворочаясь в кровати. — Этого гада не убили, не нанесли ему телесных повреждений. Его только унизили и напугали. Сильно напугали. Так сильно, что собаки, скорее всего, действительно перестанут гибнуть». Будет ли Дмитрий воплощать свою угрозу в жизнь, если догхантеры не прекратят свою деятельность, она предпочла у него не спрашивать.

Невыспавшаяся и потому злая, она к восьми утра приехала в салон. Финансистке из правительства снова экстренно понадобилась укладка «от Молодцовой», а потому нелюбовь к ранним подъемам пришлось отодвинуть на задний план.

С утра у нее все валилось из рук, она разбила любимую, привезенную Алисой из Лондона, чашку, чуть не обварилась кофе, порвала натягиваемые второпях колготки, а потому примчалась в салон минуты за три до назначенного клиентке срока. Паркуя машину, она даже увидела, как везде и всегда ходившая пешком финансистка появилась в конце улицы.

Влетев в холл, она чуть не врезалась в бабу Валю, натягивающую тряпку на новомодную «валявку».

— Доброе утро, Любовь Павловна, — певуче поздоровалась старуха, отдуваясь.

— Доброе утро, — бросила торопящаяся Лелька.

— Ба-а-а, тебе еще вода будет нужна или я могу идти? — Из туалета в конце коридора вышел с ведром в руках Петя, который, увидев Лельку, отчаянно покраснел и, поставив ведро возле бабки, независимо отвернулся. В коротком взгляде, брошенном на Лельку, была мольба.

«Вот дурачок! — невольно подумала она. — Боится, что я сейчас бабушке расскажу, чем ее драгоценный внучок в свободное от учебы и помощи ей время промышляет. Не понимает, что я ни за что не стану старуху попусту тревожить». А вслух сказала:

— Хорошего вы, баба Валя, внука воспитали. Почти каждый же день вам помогать приезжает. Молодец ты, Петя, что о бабушке заботишься.

— Ой, правда, Пална! Такой у меня внучок хороший, что не нарадуюся, — охотно подхватила разговор старая уборщица. — У подружек-то моих внуки к бабкам носа не кажут. Не допросишься огород вскопать. А мой Петенька, и просить не надо, все сделает.

— Молодец, хороший мальчик, — чуть насмешливо сказала Лелька. — Любовь к ближнему — богоугодное качество, ты его береги, Петенька.

На глазах Пети появились слезы. Хлюпнув носом, он схватил с вешалки в углу куртку и выбежал на улицу. За не успевшей закрыться дверью послышалось глухое рыдание.

— Что это с ним? — озабоченно проговорила баба Валя.

— Не переживайте. Скромный он у вас просто. Застеснялся, что похвалили, — ответила Лелька и, расплывшись в дежурной улыбке, поспешила навстречу входящей клиентке.

Иван Бунин с интересом смотрел на сидящую перед ним женщину. Она была уже немолода, приближалась к пенсионному рубежу, но явно следила за собой. Волосы и руки у нее были ухожены, гладкость лица свидетельствовала о приверженности к пластической хирургии, одежда была строгой, но довольно дорогой и со вкусом подобранной.

Эта женщина знала цену как себе, так и деньгам. И лишь усталое, слегка покорное выражение лица выдавало, что и в ее жизни были горести и переживания, оставившие след не только на внешности, но наверняка и в душе. Звали женщину Ольгой Сергеевной Широковой. Она приходилась женой Павлу Широкову и матерью Федору.

Бунин и сам не знал, зачем он вызвал ее на беседу. Что хотел узнать. Какие-то глубоко сидящие азартные инстинкты, которые он сам привык называть интуицией, толкали его на решения, которые он не всегда мог объяснить.

Ольга Сергеевна была непростая штучка. Дочка первого секретаря областного обкома КПСС выросла в условиях полного комфорта, но не вседозволенности. Особой красавицей она не была, очки с сильными бифокальными линзами еще больше портили ее внешность, потому что удивительно не шли к ее маленькому, остроносенькому лицу.

Отец ее был истинным партийцем, свято верящим в коммунистические идеалы, и чванство в дочери подавлял на корню. Ей и в голову не приходило хвастаться их большой четырехкомнатной квартирой, или машиной «Волга», или поездками на морские курорты, или возможностью одеваться на закрытой базе, чтобы приходить на занятия в гэдээровских водолазках, югославских сапогах и финских пальто.

Она считала себя такой же, как все, и была полна решимости поехать по распределению в сельскую глубинку, чтобы учить детей литературе и русскому языку, рассказывать им про Сонечку Мармеладову и Катерину Островского. Впрочем, ее идейный отец до таких крайностей не доходил даже в мыслях, поэтому и ему, и всем окружающим, помимо самой Ольги Сергеевны, было понятно, что по окончании института ее ждет аспирантура и престижная, спокойная работа на кафедре русского языка.

Ее судьба со всеми ее раскладами была абсолютно ясна и понятна и молодому доценту кафедры литературы Павлу Широкову, недавно защитившему диссертацию, получившему степень и обдумывающему планы на будущее. Слоняющаяся по институтским коридорам свободная дочка первого секретаря обкома вносила в эти планы известную перспективу. А потому очень быстро Ольга стала законной женой высокого красавца-блондина, чему предшествовали всего два-три месяца страстных ухаживаний и яростной читки Мандельштама.

Отец был не против. Он четко отдавал себе отчет, что дочка у него не красавица, а потому прельстить может лишь охотников за приданым. Доцент, по крайней мере, выглядел прилично и соответствовал занимаемому статусу в табели о рангах. Был реально увлечен наукой, ухаживал красиво, разговаривал почтительно, держался не нагло и нравился до этого сидевшей в девках дочке до обморочного тумана в глазах.