знал, как зовут Каланчу.

И это нашего спекулянта сразило. Он стал говорить:

— А я что, я не возражаю, никаких препятствий.

— Под вашу ответственность! — вздохнула Клавдя.

— Под мою, — улыбнулся старик.

Клавдя сняла с полки альбом и положила перед нами на прилавок.

Она сняла его не оборачиваясь, не глядя — ее руки сами знали, что где брать.

Человеку непосвященному этот марочный отдел показался бы скучным.

Две полки, на них корешки разных альбомов. Витрина с новинками. А под стеклом на прилавке пинцеты, наклейки в пакетах, тетрадки и прочие пустяки.

Я открыл альбом, и, конечно же, оказалось, что это не консульская почта. Не самый смак. Но марки там были наклеены неплохие — немецкие колонии, с кораблями. Какой-нибудь Камерун за три пфеннига — это пустяк. Но на второй странице была марка Того, горизонтальная, за три марки. Чудо!

Теперь предстояло самое трудное.

Мы по дороге договорились, как все сделать.

У меня пальто широкое и незастегнутое. Я раскрыл мой кляссер и прижал его животом к прилавку, открытыми страницами вверх.

Фимка склонился пониже над альбомом и прикрыл ладонью трехмарковый корабль так, чтобы быстро снять его со страницы альбома.

Честное слово, у нас и в мыслях не было воровать, тем более ценную марку. И никогда в обычной жизни мы бы не решились на то, чтобы сорвать марку из альбома. Но мы были в сумасшедшем состоянии. Мы были не только авантюристами, но и учеными. Мы ставили опасный опыт. Мы просто обалдели.

Марка скользнула с прилавка на страницу кляссера.

— Ну! — прошептал Королев.

Наверное, не надо ему было шептать. Его шепот оказался очень громким.

Я стал вставлять марку под бумажную полоску кляссера. Она не слушалась, наклейка мешала, у меня руки тряслись. И Королев, совсем забыв, что мы не одни, принялся помогать мне запихивать марку в кляссер.

А когда это получилось и в глазах у меня возникло мерцание, я поднял голову и тут увидел, что все вокруг смотрят на нас. На кляссер.

И старик, и Каланча, и, перегнувшись через прилавок, Клавдя.

Конечно, никто из них не понял, что мы делаем копию марки. Им бы это и в голову не пришло. Зато все они могли поклясться, что видели, как мы с Фимкой украли из альбома ценную марку, нагло, отчаянно, наплевав на свидетелей.

А такое возмущает даже больше, чем тайное воровство.

Потому что это уже не воровство, а грабеж.

— Стоять! — крикнул Каланча. — Ни с места!

И Фимка Королев сделал все наоборот. Он же стоял между мной и дверью в магазин, у самого конца прилавка. И когда Каланча закричал, то Фима быстро ушел, в дверь. Как в сказке. Был человек — и нет человека.

И весь гнев взрослых обрушился на меня.

Я помню, как они меня трясли, как они кричали, и больше всех кричал старик. Даже не Клавдя. А старик. Наверное, ему было обидно, что он сам упросил дать нам марки.

И я даже не разбирал, кто из них что кричал.

— Не брал я ваши марки! — пытался я крикнуть, но мой голос потонул в шуме.

— Он две марки украл! — кричал старик.

— Может, и больше, — это голос Клавди.

— Я не крал, это копии!

— Он и по карманам лазит! — вопил Каланча.

Он схватил мой кляссер и постарался засунуть его в карман шинели.

— Держите его! — приказала Клавдя старику. — Я сейчас милицию вызову. Пускай они его допросят, воришка малолетний. Он давно уже у меня пасется. Только я раньше его поймать не могла. Марок сто уже спер!

— Фима подтвердит! Королев подтвердит! Мы хотели копию сделать!

Каланча пошел прочь!

— У него марки, у него! — сообразил я.

Клавдя сумела перевалиться через прилавок — разве это возможно для такого толстого человека? А притом она кричала другим продавцам, и некоторые начали хватать и валить старика, а другие — Каланчу.

Клавдя кинулась к Каланче и вытащила у него из-за пояса кляссер.

А я воспользовался тем, что старик боролся с продавщицами, как греческий герой Лаокоон на скульптуре, где он с сыновьями и змеями, и кинулся вон из магазина. Я не такой дурак, чтобы надеяться, что они вернут мне кляссер. Ведь и в самом деле в нем две ценные марки, а одна — из магазинного альбома.

Я побежал по Арбату.

Они так мутузили меня, что надорвали рукав у пальто. Вот будет от матери — на тебя не напасешься!

Я пробежал вдоль Арбатской площади к памятнику Гоголю в начале бульвара. Грустный Гоголь сидел там на кубическом камне, на котором были вырезаны смешные сцены из его произведений. Я еще маленьким сколько раз ходил вокруг и смотрел на эту процессию Бобчинских, Добчинских и Коробочек. Мы, арбатские, учили Гоголя по этим типам.

По углам площадки стояли большие фонари со львиными головами, а между лап были до блеска накатаны узкие дорожки, только для самых маленьких. Меня няня туда водила, я помню, как катался.

И тут я увидел знакомую курточку. С синей кокеткой и прямыми плечами. В нее был упакован Фима Королев. Он сидел на скамейке, нога на ногу, — отдыхал.

— Фимка, ты куда сбежал? — спросил я. Но обрадовался, что вижу его. — Меня же избили.

— Если бы нас обоих взяли, — сказал Фима, — было бы групповое дело. Это на десять лет тянет, а мне с тобой в лагере сидеть не светит.

— Значит, пускай я один в тюрьме посижу?

Я опустился на лавочку рядом с Королевым. Моя радость рассеялась, как торфяной дым.

У дяди на даче всегда горели торфяники — у них особенный, пахучий дым. Многим он противен, а мне нравится.

— Кляссер отобрали, — сказал я.

— А ты чего хотел?

— Фимка, — сказал я, — а это ты в магазин пошел.

— С тобой вместе.

Фимка смотрел на меня, но взгляд его не попадал мне в глаза, а утыкался в ухо.

— Кляссер мой был, — сказал я.

— Да, плохо ты обеспечил боевое прикрытие, — сообщил он мне.

Щеки у него были не просто красные, а какие-то малиновые.

— Какое прикрытие? — спросил я.

— Нашей операции. Подвел ты меня.

Не хотелось мне ссориться. Я вообще миролюбивый человек. Даже еще ни разу не дрался как следует.

— Ладно, — сказал я. — Пускай у меня Зоя Космодемьянская останется. И «Будь героем!»

— Я тоже успел подобрать, — сказал он.

Он достал из кармана трехмарковик Того с пароходом. И тут же спрятал снова в карман, как будто не был уверен, чья это марка.

— Она на пол упала, — сказал он. — А я успел поднять.