подумайте, что это такой уж выгодный для меня обмен. У велосипеда половины спиц не хватало и руль был погнутый. И вообще, ему место было на свалке. А Фимке отец из Германии уже новый велосипед привез.

— Новый дашь, махнемся, — сказал я, в шутку, конечно.

Но Фимка задумался. Он был деловой, но не шибко умный. Не всегда еще умел скрывать мысли.

А я понял, что чего-то не соображаю. Почему-то этот кляссер такой ценный, что Королев крепко задумался.

— Кляссер не отдается, — сказал я.

— Почему? — удивился Фима. — Все отдается. Только надо заплатить.

— Это подарок.

— Подарки тоже можно продавать. А если не хочешь продавать, то подари мне его.

— Шутка, — догадался я.

— Твои условия?

— Сначала скажи, — попросил я, — что ты задумал?

— Как только я тебе покажу мою мысль, — сказал Фима, повторяя чьи-то чужие слова, — это будет уже не моя мысль.

— Говори, говори.

По Сивцеву Вражку под нашими окнами проехал студебекер, он был перегружен и рычал, пересчитывая шинами булыжники мостовой.

— Они цемент возят, — сказал Фимка, который очень много знал. — Там на Малом Афанасьевском военный дом ремонтируют.

Мы помолчали. Королев взял кляссер и стал поворачивать его, словно искал пятно крови или царапину. Ну просто как Шерлок Холмс.

— Значит, не отдаешь?

— А ты бы отдал?

— За тысячу рублей отдал.

— Давай тысячу!

Даже у Фимки не могло быть тысячи.

— Мы ее с тобой заработаем, — сказал Фимка.

— Как?

— Пошли на Арбат, в марочный магазин.

— Зачем?

— А затем, что у некоторых людей есть голова на плечах, а у некоторых ее нету.

— Нет, ты скажи!

— По дороге расскажу.

Королев буквально прямо трепетал от волнения. Видно, ему такая славная мысль пришла в голову, что не терпелось ее проверить.

По Староконюшенному мы вышли на Арбат.

Королев не объяснял, что придумал, а я делал вид, что мне неинтересно, и мы говорили об «Индийской гробнице», о новой математичке, о том, что Ивашкин проигрался в пристенок — нашел с кем сражаться, Спивак вообще опасная личность, меня Боря Солнышко предупреждал, чтобы я держался от него подальше.

Мы учились в мужской школе и девочками не интересовались, их не было в поле нашего зрения.

Я хотел заглянуть в зоомагазин, напротив «Юного зрителя», но Фима тут взъелся на меня.

— Слушай, Егор, — сказал он взрослым тоном. — Ты совершенно не видишь разницы между важными и неважными проблемами. У нас с тобой в руках сокровище. А тебе бы на золотую рыбку поглядеть.

— Сеня сказал, что там попугаев привезли.

— Тем более. Скажи, Моржиха, ты хочешь стать богатым?

— Хочу.

— А очень богатым?

— Не тяни, Фимка, выкладывай.

— У тебя есть кляссер. Который может делать копии марок.

— Я и без тебя знаю.

— Такому, как ты, не грех и напомнить. Скажи, как ты его использовал?

— Я сделал копии марок.

— Каких?

— Какие у меня были.

— Егор, у тебя, считай, марок нет. Ты нищий!

— Не скажи!

У меня в классе и на дворе разные прозвища. На дворе меня зовут Моржом или Моржихой. И не потому, что я толстый или с усами. У меня фамилия похожа на слово «моржиха». А в школе меня чаще называли Егором — от имени Игорь, или Рыжим. Я на самом деле не очень рыжий, но немного все-таки рыжеватый.

Но нищим попрошу меня не называть.

Фимка нарочно дразнился.

— Все на свете относительно, — сказал он. — Но копия с марки, которая стоит рубль, тоже стоит рубль. Значит, нам с тобой надо найти дорогую марку.

— И сделать с нее копию!

— Ну, ты у нас Ломоносов! — засмеялся он.

— Значит, надо взять марку у тебя! — догадался я.

— Дурак. У меня самая дорогая марка, может, пять рублей стоит.

— А у кого есть дорогая марка?

Фимка замолчал, он давал мне время, чтобы я пошевелил мозгами.

Я, конечно, пошевелил.

— Я знаю, в арбатском магазине есть альбом с цепеллинами.

В то время, весной сорок шестого, в марочные магазины на Арбате и на Кузнецком мосту привозили альбомы из Германии. Трофейные. Они лежали на прилавке, толстые, и на каждой странице наклеены одинаковые марки. Большей частью немецкие. Почему-то в тот день я вспомнил об альбоме с немецкими цепеллинами. Их было несколько серий: «Полярный рейс», «Чикагский рейс», «Южноамериканский рейс»… Одни были обыкновенные, а некоторые с опечатками и вариантами цвета. Редкие марки, которые впоследствии совсем пропали. Конечно, они стоили, по сравнению с нынешним временем, сущие гроши. Но и сущие гроши были далеко за пределами наших возможностей.

И пока мы шагали по узкому тротуару, мое воображение начало разыгрываться.

Сколько у нас осталось попыток? Наверное, пятнадцать. Значит, и марок пятнадцать.

— А что-нибудь дороже цепеллинов там есть?

— На Советы посмотреть, — сказал Королев. — Вроде у Клавди есть тетрадка с консульской почтой.

Клавдей он называл продавщицу в марочном отделе. На самом деле марками торговали только за одним прилавком, справа от двери. Клавдя была злая щекастая торговка, ей бы не марки продавать, а водку. Она была толстая, а маленькие светлые глазки лежали на тугих красных щеках, исчерченных синими жилками.

Детей она не выносила. Дети дорогих марок не покупали, а Клавде казалось, что они украдут марку. Но у нее попробуй укради — у нее глаза даже за ушами есть.

Мы пришли и встали у края прилавка. Даже поздоровались. Вернее всего, Клавдя нас в лицо знала — мы уже года два сюда ходили. Она нам не ответила. У прилавка стояли неизвестный старик лет пятидесяти с бородой и Витька-каланча, в шинели и ушанке. Он всегда делал вид, что контуженый, всю войну прошел, на самом деле он всегда здесь, на Арбате, ошивался.

Королев так спешил разбогатеть, что сразу спросил:

— А консульскую почту можно посмотреть?

Каланча рассмеялся, как голубь, забулькал горлом. Наверное, ему показалось, что пришли два оборванца в ювелирный магазин и просят показать им бриллианты. Но мы не были оборванцами. На мне было пальто, которое мама перешила из своего, но вполне приличное. А Королев был в модном лыжном костюме, может, помните, серая куртка с прямыми плечами и кокеткой синего цвета. Румяный, крепкий, ну прямо с плаката о счастливом детстве.

После такой ошибки Королева нам бы вообще ничего не увидеть, но нам помог старик с бородой.

— А я ведь тоже так начинал, — сообщил он Клавде.

— Ну, уж не с консульской почты, — сказал Каланча.

— Пускай ребята смотрят, — сказал старик.

В нем было что-то начальственное, может быть, он был академиком.

— Сопрут они, — сказал Каланча.

— А вот с вами, Виктор, я не разговариваю, — отрезал старик. Он, оказывается,