Земля – какое странное образование в черном безвоздушном пространстве, где нет жизни на триллионы километров вокруг! А на земном шаре – есть. Запахи, листья, вода, любовь, сны, мечты. В каком возрасте мы, земляне? Раннем, зрелом, в старости? Сколько нам еще жить, а? Я-то вроде как жив сейчас. Но мертвое во мне шевельнулось, дышит, смотрит, оглядывается.

Было светло и прохладно. Город полит то ли поливочными машинами, то ли дождем. В одной из луж сидел пьяный бомж в ватнике с оторванным воротом и в бейсболке с надписью «Босс». Он пробовал, шевеля руками и ногами, танцевать в луже. Какой танец он вспоминал? Камаринского, вальс, рок-н-ролл? Бомжу было тяжело и лень, и он хмуро, опустив грязную волосатую голову, что-то бормочуще сам себе запел. Знает ли он, этот танцующий человек, зачем дышит здесь, на этом земном шаре? Зачем течет в нем кровь и бьется, впрыскивая кислород в мозг, сердце? Спилась ли его живущая в солнечном сплетении душа или, молодая и невредимая, танцует сейчас вместе с ним?

Я тоже был пьян. Прихлебывал, останавливаясь, из горлышка «Тeachers». Курил. Мне было неплохо. Хотя знал, что умру. И не знал, будут ли у меня дети. Жаль, что только не люблю никого. Интересное дело: ты можешь сказать, например, что ненавидишь жизнь – и тебе поверят. Но если ты сообщишь, что не любишь вообще никого, никогда – все решат, что ты последняя сволочь. Или врешь. Любовь, выходит, главнее жизни. Да. Да? Но с жизнью почему-то расставаться тяжелее, чем с ней. Почему-то. Если бы приговоренному к смерти вдруг объявили, что его милуют – но с одним условием: он никогда не будет любить мать, отца, страну, Бога, женщину, сына, кошку, закат – он бы все равно ухватился руками за жизнь. Вы бы ухватились?

Что бы ты выбрал: жизнь или любовь?

А?

Ну да… правильно. Но я знаю – точно знаю – при каких условиях ты все-таки выбрал бы смерть вместо смерти любви. При одном условии.

Вот при каком: если бы в тот список смертей любви включили бы и слово «себя».

Напоминаю. И привожу весь список снова:

Если бы приговоренному к смерти вдруг объявили, что его милуют – но с одним условием: он никогда не будет любить мать, отца, страну, Бога, женщину, сына, кошку, закат, СЕБЯ – он бы не ухватился руками за жизнь. Только придурок или сумасшедший мог бы ухватиться. Или тот, кто бы решил, что его обманывают.

Но тот, кто знает, что обман абсолютно точно невозможен – не ухватился бы.

Да.

Да?

А вы?

Пришла пора перестать быть нейтральным. Или сдыхать, или жить. Серьезные мысли, не так ли? Но и они вызывают усмешку. Чтобы жить, нужно хотеть жить. Подыхать – это тоже нужно хотеть. А я бреду в середине.

Из пьесы Фарида Нагима «Крик слона»

СЦЕНА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ДАЧА.

Кухня на даче в Переделкино. Полумрак. На столе лежит пачка «Беломора». Анвар включает радио на магнитофоне. Достает из кармана пакетик с анашей, вытряхивает табак из папиросы и набирает травки. Закуривает. Сидит напряженный, распираемый изнутри воздухом. Выпускает дым из ноздрей, потом изо рта. Все это он проделывает под музыку, пританцовывая. Даже дым выпускает ритмично. Докурив до половины, аккуратно, не сминая, тушит папиросу. Берет два стула и ставит их рядом. Садится на один из них лицом в зал, по-детски положив ладони на колени.

АНВАР. Всегда, когда мне плохо, я пишу тебе письма. (Смотрит на пустой стул.) Здравствуй, моя самая любимая девушка на земле! Нет, не так. Здравствуй, моя самая любимая девушка на земле, которой еще нет у меня! У меня все хорошо. Однажды… Там, на юге Советского Союза, в разбомбленном доме я увидел паучка на паутинке. Он спокойно ткал свою паутинку, будто мог склеить ею разваливающиеся глыбы дома, в котором он живет. (Смотрит на пустой стул.) Какие у тебя длинные, золотистые волосы, пушистые, как борода у Бога… (Смотрит на стул.) Хорошо, что у тебя такие темные и короткие волосы, ты похожа на мальчика… Теперь я знаю, каким мне нужно быть. Я теперь не буду во время этого шептать тебе на ухо. Знаешь, как это раздражает или смешит?! И невозможно сосредоточиться! И потом, в этом шептании есть что-то лицемерное. Если бы ты иногда открывала глаза – ты бы заметила, как много масок у мужского лица. Он обещает тебе золотые горы, будто это его обязанность – осыпать тебя золотом, но сразу после этого он кончается и частенько жалеет о сказанном. А ты же чувствуешь себя использованной, хотя ты тоже пользовалась. Ты чувствуешь, что с тобой сделали что-то нехорошее, хотя ты сама в этом участвовала, и даже если тебе было хорошо, и ты обнимаешь своего мужчину, любя и жалея его – маленького, уставшего, беззащитно всхлипывающего, наговорившего тебе кучу чепухи. Все равно… Представляешь, я чувствовал иногда, что на мне маска, гримаса женщины – жалеющей самое себя, слегка презирающей мужчин и восхищенной своим великим терпением… Неплохая маска, правда? (Вспоминает что-то.) Мы с тобой будем гулять по Москве. (Сглатывает слюну, оглядывается.) Знаешь, как я люблю гулять по Москве и пить вино на жестяных крышах. Ты не боишься высоты? (Оглядывается.) Пить хочу. Не обращай внимания, это сушняк. (Встает, берет чайник и долго пьет из горлышка. Когда перестает пить – он трезвеет и с холодной насмешкой смотрит на стул.) Весной, после Пасхи, мы с женой любили бродить по Москве. Садились на развалистые скамьи, пили вино, смотрели на людей и шли дальше, смотрели на дома и их крыши, освещенные красными лучами. Я ее целовал. Шутил, был такой остроумный, она восхищалась мною. Мы сели на скамью в парке. В этом парке вырубили все деревья, торчали одни пеньки. Вдруг она что-то сказала, я посмотрел на ее лицо сбоку, и мне стало странно, что я с нею. Будто со мною рядом незнакомая женщина. Она меня знает, а я ее нет, и я ей что-то должен. Мне захотелось встать и уйти. Странно, думал я, это лицо – лицо какой-то женщины – лицо моей жены. Я испугался пройти с чужой женщиной мимо себя настоящего – бредущего куда-то или одиноко стоящего на углу и наблюдающего за человеком с женщиной. Я часто не узнавал так свою жену. Она, наверное, что-то читала в моих глазах. Потом я сидел на этой самой скамье с другими женщинами и видел, что место рядом со мною все-таки пусто. И мучился потом: где-то бродит в этом огромном мире та душа, с которой моей душе не было бы так… Да и есть ли она?!

Встает, отходит к окну и смотрит на небо.

Небо пустое. Уже которую неделю нет солнца. Солнца нет. Пустое небо и вечные снега.

Подходит к стульям. Смотрит на тот, с которым разговаривал. Отклоняет и роняет его на пол.

Анвар? (Оглядывается.) Где ты? (Оглядывается.) Нет его.

Роняет стул, на котором сидел.

Нет меня.

Тихо звучит музыка. Стук в дверь.

* * *

Зачем я есть? Признак определения жизни – любовь. Без веры в то, что кто-то тебя любит, любил или хотя бы полюбит позже, жизни не бывает. Сначала ты ребенком ощущаешь любовь родителей, а потом уже начинаешь отвечать. Любить первым обычно начинает тот, кого раньше кто-то любил или любит сейчас. И ты, впустив в себя его чувство, будешь рано или поздно отдавать его другим.