Лазутчики, вернувшиеся с Востока, были людьми из этих же городов. Массы спокойно впускали их в себя. Но у вернувшихся были такие глаза, такие лица… Они разговаривали сами с собой, как помешанные, кричали вскидывали руки, прикрывали ими глаза… Эти ландшафты, эти вырванные из своих русел гигантские реки… Леса, пашни, кишение животных и людей: прочь. Были города, где таких вестников убивали, в припадке беспомощной самоистребительной ярости, потому что вестники пробуждали в слушателях неприятные чувства. Многие вестники были настолько погружены в себя, настолько привычны к мирному образу жизни и играм, расслаблены (как и сами массы), опустошены отвращением и страхом, что могли только бродить по улицам и плакать. Как если бы их наказали, и потому они жалуются, призывают к покаянию, рассказывают о своем несчастье — с таким видом поднимались они на подмостки, заходили в залы и ратуши, обращали к людям свой зов. Так стенал герой из древней поэмы[39], у которого убили любимого друга, а над телом надругались, бесстыдно его обнажив. То был отголосок крика звериных и человеческих орд, бежавших от огненной стены, которая надвигалась с Урала; тысяч людей с Азовского и Мертвого морей, стиснутых в единую толпу; тех казаков киргизов славян, крестьян и женщин, которые смотрели на иссиня-черную поверхность моря — пока мигрирующие полчища мелких тварей вырывали землю у них из-под ног, а за их спиной, треща-пламенея, катилась, придвигаясь все ближе, огненная стена. И сейчас угрюмые раскормленные массы городских жителей сами себя стряхивали в муку потерянности. Так вулкан счастливо неистовствует безумствует, насмешничая и блаженствуя, потому что внутри него поднимаются разрушительные силы — раскаленная лава, от которой он освобождается, которую широким потоком изливает на землю. Градшафты тоже могли бы сжечь своих правителей: они хотели на этих правителей излиться, им отомстить. И там, где города не управлялись сильными сенатами, в самом деле с быстротой беглого огня вспыхивали мятежи, разрушались магистрали и фабрики.

Несмотря на все эти события, мир между Западным Кругом народов и азиатами заключен не был. Не произошло ничего. Война просто сдохла — как животное, которому перерубили топором шейный позвонок.

Государства задыхались. Каждый градшафт боролся за свое существование.

ПЕРВЫМ консулом в Берлине стал Марке. Во время Уральской войны он был разведчиком при технических войсках. Возвращаясь из черного Крыма, заполоненного умирающими людьми, издыхающими лошадьми собаками лисицами кошками, он пролетел над опустошенной Бессарабией, над тихими Бескидами[40]. Когда приблизился к Берлину и начал снижаться над старым Бернау[41], увидел человеческие массы, которые дожидались его в осенних аллеях, между плантациями и древесными питомниками. Повсюду были расставлены мегафоны. Приземлившись возле своего дома, он, приветствуемый ревом толпы, без единого слова дошел до двери, захлопнул ее за собой. Этот человек, чья коричневая форма сохранила едкий запах отравляющих газов и пожарищ, позвал обеих дочерей и сперва долго невозмутимо рассматривал их — девушки плакали, гладили руки лицо оцепеневшего отца, — а потом потребовал, чтобы они лишили себя жизни. Оцепененье его периодически прерывалось всхлипами стонами.

— Так вы не хотите себя убить? Не хотите? — Монотонно, снова и снова повторял он этот вопрос. Он говорил на обычной здесь смеси английского и немецкого; иногда бормотал на непонятном жаргоне: на русском, каким пользовались люди, оказавшиеся между линиями огня. Дочери бросились перед ним на колени, беспомощно плакали. Две старые служанки подняли их; сам он на них не смотрел. Стоял прямо, в надвинутом на лоб летном шлеме, и продолжал настаивать:

— Вы должны убить себя.

— Но почему? Почему? Что мы такого сделали?

Он что-то пробормотал по-русски. Потом, задрожав, надвинул шлем так, чтобы совсем затенить лицо:

— Вы… ничего не сделали. Что может сделать один человек. Или двое. Я тоже ничего не могу. Мы ничего такого не сделали. Но все должны погибнуть.

Он начал размахивать стальным ремнем, который снял с себя, ударял им по полу, будто хлестал кого-то. Журдан, младшая, принесла ему вина. Он подержал бокал в левой руке, рассматривая, после чего выплеснул содержимое прямо на грудь белокурой худенькой девушки. Она хотела, в гневе и страхе, перехватить его руку. Но старшая ее удержала.

— Я не буду пить твой яд, женщина. — Марке поставил бокал на стол; хлестнув ремнем, смахнул его на пол. — Не хочу дышать с вами одним воздухом. Вам незачем было приходить ко мне, если вы не слушаете, что я говорю. Здесь мой воздух. А вы убирайтесь. Все. Убейте себя.

На улицах надрывались мегафоны. Марке, подойдя к окну, крикнул:

— Чего вы ждете? Убирайтесь! Убирайтесь же, говорю я вам.

Он не принадлежал к правящему слою; Лойхтмар, уже убитый в Гамбурге, его никогда не видел. Люди внизу, испуганные, начали расходиться; они не понимали, чего он хочет.

Журдан осталась на ночь у постели Марке, который почти не спал. Думала о том, что он отравлен ядом войны. Когда она, повернувшись, взглянула на отца, ужас перекинулся от него к ней. Сколько-то времени она еще сидела, потом больше не могла противиться. Что-то заставило ее поднять голову, опереться руками о стул, вжать ступни в пол, встать, идти. На мужчину в постели она больше не смотрела. Направилась к двери. Взяла отцовский тонкий стальной ремень, привязала его к перекладине вешалки, залезла на стул и сунула голову в петлю, в то же мгновенье радостно оттолкнув стул от себя. Голову нужно было сунуть в петлю. Девушка ощутила, когда ударила ногой по шаткому стулу, как по всему ее телу коленям рукам заструилось блаженство. Это страшное блаженство бежало вверх, к добровольно подставленной шее, продевшей себя в прохладную, прыгнувшую ей навстречу петлю.

Марке, проснувшись от звука падающего стула, увидел повесившуюся дочь. Он хотел броситься к ней спасти ее, но ноги не слушались. Руки, вцепившиеся в край кровати, тоже не слушались, пальцы свело судорогой. Он повернул голову в сторону висящей. Прислушивался. Далеко не сразу сумел сглотнуть, шумно втянуть в рот и ноздри воздух, захрипеть, издать стон.

Его громкие, дикие, все более дикие стоны — он так и сидел, прикованный к краю кровати, голова оцепенело наставлена на повесившуюся — привлекли внимание другой дочери, спавшей в соседней комнате. Прибежав, та сперва не поняла, почему отец задыхается и лепечет. Проследила за его взглядом. Пошатнувшись, набрав в легкие воздуха, на подкашивающихся ногах поплелась к двери. Сняв сестру, вместе с ней свалилась со стула — свалилась на нее. Марке в ночной сорочке сидел на краю кровати. Босые ступни подрагивали на ковре. С плачем бросилась к нему дочь — Журдан уже лежала бездвижно, — обняла. И пока слезы бежали по ее исказившемуся лицу, она смотрела вверх, на лицо отца. Оно конвульсивно вздрагивало. Ноги и руки, спина Марке повторяли предсмертные судороги Журдан. Ноги снова и снова напрягались, хотели согнуть колени, двинуть стопой. Марке тужился сильнее, сильнее…