Когда Саня вернулся, дом был пуст.

Катя и туристы ушли. Но он не чувствовал еще потери. Наоборот, в каком-то болезненном порыве он взялся за икону Магдалины.

Босоногая дева вылилась белым контуром, словно разлитое молоко: она куталась в облачные одежды и отражалась в голубой воде, будто шла по ней.

Перевернутое отражение не вошло в размер доски, и Саня отложил кисти. И так всегда, во всех делах! Он брался за дело, еще не зная, подъемно это или нет. Оттого что малым своим замыслом боялся не угодить кому-то!

Чувство недовольства собой, что возникло на кладбище, стало сильней. Но он не хотел еще признаваться, что вчера с ним случилось непоправимое. Чтобы отделаться от этой мысли, Саня присел на лежак, где спала Катя. Нервы его болезненно дрожали, душа напряглась. Саня протянул ладони, желая упереться во что-то мягкое, теплое и родное.

Позови она вчера в ночь, он отправился бы с нею по всем дорогам жизни! Только бы слышать шаги рядом да иногда касаться ее плеча. Катя несла бы его доверчивую душу, как младенца в утробе. А если б упал он от усталости на мягкую весеннюю траву, то накрыла бы теплой тенью, как детским сном…

Саня взял на колени баян, пробежался пальцами по кнопкам, растянув мехи. Звуки получились хрипящие, будто баян замучила одышка. В глазах защипало, опять вспоминался прошлый вечер – мутными пятнами, словно проявлял фотоснимки. «Не научил ты меня!» – взор его, обращенный к иконам, все более туманился. И это было приятно, как чья-то забота о нем. Саня поднял глаза, чувствуя, что слезы затопили их, как половодьем прибрежные низины, и будто всю его прежнюю жизнь, где он мог верить, хотел быть преданным и особенно умел терпеть! «Не научил ты меня! Не научил!..» Вчерашние надежды темнели и гасли, не остановленные «отцовским закрепителем». Не научил его отец самому главному – чести быть самим собой! И не сбудутся никогда его мечты о семейной жизни.

Только тихая радость, что жила в укромном уголке души все эти месяцы, вдруг протрубила далеко: была у него любовь – несуразная, отчаянная, но живая!

Теперь она сочилась болью, будто усеченная лоза.

На иконе молящего Иисуса встрепенулась молния… Катя! – тоскливо отдалось в душе, а вскоре на тропе появилась она, словно притянутая мыслями о скитающейся Магдалине.

Девушка несла что-то длинное, завернутое в тряпку, часто перекладывая сверток с руки на руку. Тряпка задралась, и стало видно, как она удерживала ладонью приклад ружья.

– Забыла что-то?

– Ага. Проститься забыла!

Положив сверток на крыльцо, она разулась, перекрестилась и зашла в часовню. Саня почувствовал запах духов.

Вышла быстро и присела на лавку рядом, положив руки на колени, как это делают перед дальней дорогой:

– Ну, вот так…

Саня разглядел на ее сапоге следы мазута, потом перевел взгляд на опасный сверток. С какой-то обязательной точностью запоминал эти черные пятна, уже подчиняясь чему-то неизбежному.

– Подпорку-то у бани я так и не сделал! – спохватился он, словно хотел еще немного побыть прежним: суетливым и несуразным. – Весной же обещал…

– Так весна еще не кончилась!

– Теперь уж скоро…

Катя посмотрела на него виновато:

– Когда ты ушел из монастыря, я листок твой на полу нашла. Неудачный, наверно. Взяла черный фломастер и нарисовала рожицу поверх. На тебя похожую! А потом истыкала все, чтобы не думать о тебе…

– Куда ты сейчас?

– К матери поеду, в интернат. Бусы продала, куплю ей гостинцев. – Катя встала. – Пойду, еще успею на вечернюю электричку.

Сделав несколько шагов на тропе, она обернулась: «Там карабин… Спрячь!»

От ее слов сжалось сердце. Саня спрятал карабин под крыльцо часовни. И опять какие-то странные детали отложились в памяти, почудилось, словно бусы разорвались и попадали россыпью на крыльцо с очень мягким звуком, похожим на хруст пальцев…

46

Вечерело, прочищали горло соловьи.

Тайга покрывалась золотым сусальным светом.

Дальние вершины, цвета розового серебра, прочертились тенями в каменистых складках, будто темно-сиреневым чернением.

Чем ниже склонялось солнце к темной гряде, тем отчетливее прорисовывалось его жгучее красное ядро, сбросившее алую полупрозрачную шелуху. Заря ширилась, набухала; слезливо перемигивалась смола на стволах кедров; зеленая, с березовыми прожилками, тайга плыла в стекленеющем мареве, наливаясь закатом, как малахитовая чаша.

И все тревожнее становилось в душе в эти зыбкие вечерние часы. Саня зашел в часовню. Поправил на столе книги, зажег свечу и стал читать. Просеянные сквозь тайгу звуки доносились до него глухими мягкими волнами, мешая понять смысл библейских слов…

Затем он ушел в дом, но дверь оставил открытой. Чувствовал, что сон сбудется: к нему придут – за карабином, за медведицей, за всем тем, что сжалось сейчас как пружина в его сердце.

Весь вечер его мутило, словно при печном угаре. Он даже головы не смог повернуть, когда услышал шаги на пороге. Сквозь закрытые глаза увидел огонь: красный столб! Саня поднялся и получил еще несколько ударов по голове.

Пелена спала, и он успел разглядеть двоих нападавших: «Девка твоя крутилась!..» Посыпались березовые заготовки, посуда и книги. Хозяин и гости метались в избе, будто тушили пожар…

Когда Соловей очнулся, то услышал голоса в дровяном сарае: искали карабин. Он прополз по полу на четвереньках, отворил дверь и кувырком скатился к реке.

Поднявшись у берега, Саня омыл лицо водой и затаился, пытаясь разглядеть через кусты, что происходит на поляне.

Совсем близко он услышал голос Николая:

– Саня, выходи, а то мы церковь твою спалим!..

Мог бы еще крикнуть, перебежав реку: берите под крыльцом и не поминайте меня! А если бы верил, то отдал бы часовню на промысел Божий. Но Саня верил своему сердцу и пошел обратно, цепляясь за колючие ветки караганы.

У костра сидел бывший снайпер, по-хозяйски подбрасывая поленья в огонь:

– Давно собирался к тебе! – сказал он, азартно сверкая карими глазами. – Да не мог. Каюсь! Хорошего повода не было!

Было видно, что Коля еще сам не знал, как поступит: обнимет ли родного человека или изметелит, как врага. Он только наслаждался сейчас этой неясностью в душе, все более оживляясь блеском глаз. Если б Саня крикнул что-то отчаянно или прошептал обреченно, то и толкнул бы душу охотника к выбору.

Но хозяин часовни с удивлением смотрел в его злые глаза, как дети, когда видят что-то нехорошее впервые в жизни.

Соловей сел на лавку, стряхивая с ладоней приставшие колючки:

– Теперь повод нашелся?

Охотник все более раздражался, следя за тем, как чистит Саня ладони. Эти незатейливые движения мешали ему.