– Тебе-то какой навар? – вдруг крикнул Буча. – Ты-то от кого здесь спряталась? Не понимаю!..

Видно было, что он хочет зарыться лицом в траву.

От реки поднялся туман; при лунном свете рыхлые клубы терялись в тени береговых талин.

– Хочешь расслабляющий массаж? – прошептал Шмель. Он почти повис на Кате, будто искал у нее помощи, и она уже не отстранялась.

– Не понимаю! – опять крикнул Буча.

Он с ненавистью посмотрел на девушку:

– Чего вам надо? Слышь? Не жмись к нему!

Сильно захмелев, Шмель пошел к дому, увлекая за собой Катю:

– Идем! Я тебе таежный массаж сделаю!..

– Только без картинок, – девушка споткнулась о камушек. – Все сапоги здесь обобью!

Саня прислушался: медведица больше не играла. Он бросил полено в костер, вспыхнувшее пламя озарило край бревенчатой стены. Сердце заныло, запомнив этот красный отблеск. Такое уже было с ним: предчувствие пожара или болезни.

Буча сел на траву рядом с костром и ехидно заметил:

– Сейчас гладит ее по всем местам!..

Соловей молчал, понимая, что Пашу сейчас прорвет и никто не сможет помочь ему. В таких случаях проще заранее настроиться: найти в себе какую-нибудь похожую обиду на жизнь или на случай.

– Не жалко? – Трубка выпала изо рта Паши.

– Ее дело.

– Ага, ее! – Буча стал искать трубку, но нащупал в траве большой валун. Это изменило его планы. Он тихо, но как-то угрожающе, простонал – Сейчас бы лбом об этот камень: бить, бить, бить!..

– Не надо.

– А то пойдем, дадим ему по тыкве!..

– Зачем?

– Пусть не лезет к чужим бабам!

– Сама разберется.

– Уйдет она, – с тоской проговорил Паша, будто о ком-то другом.

– Пусть.

– Не пойму, ты рад, что так выходит?

Саня молчал, может, так и нужно.

– Не могу больше, – Паша выдрал камень, прикидывая на ладонях его тяжесть. – И водка не выключает!.. Во как вышло-то: жена с дочкой… от меня. Взяла и ушла!

– Брось камень-то.

Буча поднялся и кинул камень в сторону распятия:

– Четырнадцать лет жили! Даже почти не ругались. И все как псу под хвост!..

Соловей потер ладонями лицо, остужая его от костра. Жаль было Пашу, и опять стыдно, оттого что давно знал, что так случится…

Ночь была теплая, разогретая, земля надышала тайгу целебным духом. Луна сочилась, как глыба льда на припеке.

На крыльцо вышла Катя: «Идем в твою избу!»

За ней следом выглянул Шмель, держась за косяк и пританцовывая одной ногой: «Три часа ходу. Я не дойду!» – «Со мной дойдешь!»

Саня посмотрел на них:

– Моя вон тоже уходила… – Сказал он так, как говорят от беззаветной любви или от большой глупости. И еще ему показалось, что на миг помутился его рассудок. Но как ни странно, это сняло напряжение. Катя засмеялась; за ней остальные, увидев человека, несчастнее себя и, главное, глупее… После этого всем стало скучно, и гости собрались укладываться спать.

Только Саня сидел один, с каким-то недоумением глядя на брошенное застолье, на тень от распятия, коснувшуюся скамьи, на часовню в лунном свете. Теперь все вокруг казалось ему безнадежно испорченным, исковерканным. Но было в том и облегчение, как будто утром он наконец-то наведет порядок вокруг и в себе.

45

Ночью он видел сон. И даже не сон, а такая явь, которая возникает из подавленных, долго скрываемых мыслей: он видел Лысую гору, костры и лежащих на дровах людей.

Ученики записывали что-то поспешно в тетрадке, будто заранее оправдывая себя. Они были скотоводы, потомки Каина: жестокий кочевой народ. В голодных степях они резали слабых животных, оставляя выносливых для потомства. Этот закон распространялся и на людей.

В таких снах душа становилась послушной и принимала увиденное без сомнений. Человек, который висел на Кресте, родился против закона. Его родители ушли к земледельцам, потомкам Авеля. В юности он работал на виноградниках и научился прививать на дикую лозу черенок доброго сорта, чтобы получать добрый урожай.

У костра не спали две женщины. Одна из них прижимала к груди одежду распятого, согревая ее. Во время странствий она читала ему книги пророков, а он воспринимал их на слух: словно гончар, который мог улавливать звук раковины в горшке. Другая женщина была язычница. Она любила плясать в точилах. Она знала все наречия Азии и в любом селении могла спеть местную народную песню.

Когда сон и все, что в нем происходило, сдвинулся в сторону рассвета, Саня уже не видел страдающего на кресте человека, но чувствовал его боль как свою. Грудь давило кашлем. Он не проснулся, но запомнил это узкое место, после которого всплыло что-то очень знакомое.

Вдруг появилась мама Лена с кофтой в руках. Она подошла к березовому распятию: «Саша, там человек висит!» И в подтверждение ее слов Саня почувствовал, как весенняя ночь проникла холодом к нему. Кутаясь с головой под одеялом, но так и не согревшись, будто тепло покидало его по какой-то иной причине, Саня видел, что кровь распятого сочилась из живых ладоней. Словно поврежденная лоза весной: ее сок запенится и остановится, но почка засохнет.

«А где ваши дети?» – спросил он, останавливая маму Лену. И еще потому, что хотелось увидеть себя ребенком, это зыбкое подспудное желание было уже на грани пробуждения. Но мама Лена все же успела обернуться: «Беслановы детки и в раю, как в детдоме…» После таких слов очнуться было уже страшно.

Остаток ночи воспитательница и маленький Саша провели около березового креста. К утру распятый увял, будто пасынок винограда, отсеченный от лозы, дабы вызрели завязавшиеся грозди…

Встав на рассвете, Саня тихо вышел из дома.

Луна слабела на бледно-сиреневом небе. Ее свет соскальзывал с верхушек деревьев, уже не выделяя пышных веток, так отчетливо явных при черноте полночных теней.

От реки поднимался туман, делая заросли вербы призрачными и холодными.

Саня пошел вдоль берега. Его вела светлая тоска по своей душе. Будто он проснулся раньше ее! Что с ней сталось со вчерашней обиды? Ведь это ж вослед ей встает солнце, на ее зов летят утренние птицы, догоняя ее, течет река.

Душа всегда впереди! Кто позволяет душе плестись позади поступков – совершает ошибки.

Саня пришел на кладбище.

Убрал с могилок прошлогодние листья, нарвал цветущей черемухи и положил к подножию крестов. Где-то вдалеке тревожно и непрестанно гудели поезда.

Человек у могилы даже внешне сгибается вопросом: кто он? что вспомнить пришел и чего не хочет забыть никогда? Саня ухаживал за могилками, как будто в них была похоронена часть его жизни: когда-то был он художником, который неплохо копировал великих мастеров, но не нашел своей темы, душа по молодости еще не осмотрелась. Работал помощником машиниста, но не мог терпеть начальства над собой. Был бродягой, но не приобрел дубленой кожи, а неприхотливость не заменила ему чувства брезгливости к бездомной жизни. Побыл трудником, но понял в монастыре, что молитва его лишь в таежной часовне.