Молодая женщина, которая словно попугай твердит эту чушь, зовется Юджиния Малмейнс. Эта великолепная дщерь Глостершира одарена «глазами, точно огромные голубые фары» и «походкой торжествующей богини». Речи свои она произносит, взгромоздившись на перевернутую ванну посреди поля в Чалфорде. Она сурово обходится с молодым человеком, который в ответ на ее «Хайль!» отвечает «Снег!»[18] «Если будешь острить насчет нашего движения, мне придется унизить тебя перед товарищами. Я срежу все твои пуговицы моим кинжалом». Всерьез Юджинию никто не принимает. Она устраивает митинг джек-юнионистов в саду и пишет речь от имени Георга III со словами: «Хайль! Благодарим всех за добрые пожелания, мы счастливы присутствовать среди наших верных арийских подданных Чалфорда и окрестностей». Все это кажется просто дурачеством, заслуживающим снисхождения, так ведет себя по уши влюбленная школьница, и скоро, когда все опомнятся и придут в себя, с этим будет покончено.

Поскольку Юджиния — точный портрет Юнити, можно увидеть в этом и потребность Нэнси хотя бы мысленно исправить происходящее: ее желание во всем видеть смешное столкнулось с той реальностью, где шуткам места не было.

— Халло, фашистка!

Так приветствовал Юнити Митфорд Освальд Мосли, явившись на Итон-сквер к чаю накануне того дня, когда в суде слушалось дело о разводе Гиннессов. Он вручил девушке партийный значок. Принял ее в ряды БСФ.

Июнь 1933-го. В начале года Юнити училась в школе искусств и жила на Гровенор-стрит в доме, который родители сняли на сезон (особняк на Ратленд-гейт, как обычно, сдавался). Хотя ей было настрого запрещено бывать у жившей поблизости Дианы, Юнити этим приказом пренебрегала и таким образом познакомилась с Мосли. Она сблизилась с Дианой — та была на четыре года старше, но внешне они казались почти близнецами. Юнити любовалась своей замечательной сестрой, ее силой и целеустремленностью, преданностью великому человеку, произносившему блистательные речи и обладавшему самоуверенностью Митфордов в сочетании с неукротимым напором. Возможно, и она была чуточку влюблена в Мосли, это лишь предположение, однако не вовсе невероятное (годы спустя тетя Малютка утверждала, что Мосли пытался соблазнить Юнити, вот это уж совсем немыслимая история, исходившая, по словам Дианы, от самой Юнити, а потому ее следует сразу же сбросить со счетов). Само пребывание в запретной Итоньерке будоражило девушку Она встала на сторону творцов новой жизни, против реакционеров, и было бы удивительно, если при таком раскладе Юнити не обратилась бы в фашистскую веру За это Диана ответственности не несет, хотя ее влияние на младшую сестру, уже искавшую себе подвиг, но еще не определившуюся, было огромно, и она воздействовала на Юнити самим фактом своего существования, своими уникальными качествами, своей незаурядностью. Малютка впоследствии винила Диану, которая пробудила мятежниц и в Юнити, и в Джессике; тетя всегда относилась к этой племяннице недоброжелательно, однако в данном случае она, пожалуй, отчасти права.

Школа искусств утрачивала в глазах Юнити всякую привлекательность по мере того, как намечалась иная стезя, великолепная альтернатива миру белых платьиц и неуклюжих партнеров по танцам. Испытываешь даже шок, когда имя Юнити мелькает на страницах придворной хроники в связи с обычными для дебютанток хлопотами: вот она продает программки на благотворительном показе «Добрых товарищей», где присутствуют королевские особы; появляется на светских бракосочетаниях; едет в Аскот — за неделю до того, как вступит в ряды БСФ. Ее подруга Мэри Ормсби-Гор, тоже дебютировавшая в сезоне 1932-го, утверждала потом, что одержимость Юнити политикой развивалась на ее глазах. По словам Мэри, которая вскоре обручилась, Юнити раскритиковала ее жениха: сразу видна «китайская кровь». Митфорды, заявила Юнити, «чистокровные арийцы»‹22›. Перед этим разговором она успела побывать с Дианой в Германии, и ее участь была решена.

В подростковые годы в Свинбруке Юнити была из всех сестер особенно близка с Джессикой, и это тоже на свой манер приуготовило дальнейшие события. Обе девочки были вспыльчивы, их вечно что-то возмущало, Джессика быстро политизировалась и позднее говорила, что думала, примерно как Диана, о большом и страшном внешнем мире: «К моим тринадцати годам [1930] вокруг твердыни Свинбрука бушевал уже мощный ураган. Правительство объявляло обширные населенные местности „зоной бедствия“. Я читала в газетах о голодных походах, о великой депрессии, которая захватила в начале тридцатых страну, о том, как забастовщики сражались на улицах с полицией»‹23›. Чувствуется, что изолированное, само-себе-закон существование внутри английской сказки, — которое Нэнси положила в основу своих романов, — в Диане и Джессике пробудило тоску по всему, что вне этого круга, почти романтическую страсть к жестокой правде жизни, от которой они были ограждены. Эта страсть повела их в противоположные стороны, однако, по большому счету, сильно ли они отличались?

Но политический пыл Юнити — совершенно иного сорта. Здесь нет продуманности, это увлечение заполнило странную эмоциональную лакуну. Высказывалось предположение‹24›, что к фашизму она стала склоняться в 1930 году, в пятнадцать лет, прочитав «Еврея Зюсса» — роман, в котором еврейский финансист изображен настолько отталкивающе, что нацисты использовали его в пропаганде антисемитизма. Конечно, книга укладывалась в общую тенденцию семьи — любить тевтонов, восхищаться могучим Зигфридом, — но окончательный поворот, вероятно, произошел позднее. Согласно хронологии Джессики, ей самой было уже пятнадцать, а Юнити восемнадцать, когда они определились со своими (противоположными) политическими позициями. Пожалуй, чересчур великовозрастные для того, что они в результате проделали в своей общей комнате, ГИГ («Гостиная из гостиной») в Свинбруке.

В «Достопочтенных и мятежниках» повествуется, как ГИГ поделили надвое и Джессика посвятила свою половину коммунизму, а Юнити свою — фашизму Джессика склонна вносить в воспоминания о детстве многое постфактум, и картинка шизофренической ГИГ чересчур выразительна, но все же это очень в митфордианском духе и, скорее всего, близко к истине. Гостю Памелы, появившемуся в Свинбруке, задали вопрос, фашист он или коммунист. «Я демократ», — ответил он. «Размазня!» — прозвучал приговор под аккомпанемент громкого презрительного смеха. Здесь опять-таки вполне ощутима театральщина, показуха, но времена были такие, что бравада с легкостью проникала в реальность, стоило ей только разрешить.