А вам нужно не это. Вы даже убеждаете себя, что вам этот Париж не нужен. Вам, собственно, нужно в Лувр. Чтобы там, в Лувре, увидеть в подлиннике «Мону Лизу». Потому что вы чувствуете, что «Мона Лиза» с самого детства входит в вашу культурную жизненную программу. И вы не хотите ехать в Париж, как все.

Но при этом, как только у вас срослось, вы со всей остротой ощущаете, что пора эту программу выполнить. Где-то прямо зудит у вас: «Надо в Париж, надо в Париж…».

И тут уже надо идти на компромисс. Придётся ехать в Париж, как все и со всеми. Для вас же отдельный самолёт в Париж не пошлют. У вас ненастолько хорошо всё срослось. И вы идёте в туристическое бюро, покупаете себе поездку в Париж. И как-то идёте по улице, например во вторник, а на следующей неделе в понедельник вам лететь в Париж, идёте после работы усталый по слякотной улице, и вдруг такая мысль приятно кольнёт сердце: «Ой, а ведь в понедельник я буду в Париже!!!» – и от этой мысли плечи разворачиваются, и вы идёте по улице счастливый. А в течение недели вы всем своим знакомым обязательно сообщите по телефону или при встрече: «Нет, дружище, на следующей неделе на рыбалку никак не могу. Еду в Париж!» или «Никак не смогу прийти к вам на день рождения. В Париж улетаю».

А где-нибудь в пятницу, за два дня до вылета в Париж, заходите вы в книжный магазин и покупаете себе какую-нибудь серьёзную книгу какого-нибудь Шопенгауэра, в дорогом переплёте. Знаете зачем? А чтобы читать в Париже. Чтобы сесть в саду Тюильри на скамеечку, открыть Шопенгауэра и самого себя любить и уважать. Ну и кроме Шопенгауэра покупаете ещё маленький русско-французский разговорничек. Так, на всякий случай.

И вот рано утром в понедельник вы позавтракали дома, выпили чаю из любимой чашки с треснутой ручечкой, съели что-то привычное из холодильника. А потом аэропорт, очередь на регистрацию. И вы просите себе место возле иллюминатора, и вот вы уже в самолёте, достаёте Шопенгауэра, и, дескать, я не с вами. А в самолёте полно тех, кто уже сто раз был в Париже, и у них между собой такие разговоры: «Простите, а где вы будете сегодня ужинать?» «Там-то». – «Ой, да вы с ума сошли! Там же сменился шеф-повар. Теперь там совершенно невозможно есть. Я вам порекомендую другое место».

И вы пытаетесь не слушать всех этих пресыщенных знатоков, стараетесь читать Шопенгауэра, но читать не получается, потому что вы всё внимательно слушаете и с удовольствием раздражаетесь. И думаете при этом: «Мне с вами не по пути. Прилечу в Париж и сразу поеду даже не в гостиницу, а сразу в Лувр. Мне этот ваш Париж…».

И так и делаете. И такси долго вас везёт по Парижу, сердце замирает, вы стараетесь не вертеть по сторонам головой, чтобы сохранить ощущение цели приезда. Но головой вертите, и от этого сердце замирает ещё сильней. И вот такси останавливается, и вы из него выходите, и перед вами Лувр.

А ещё такой воздух, такой запах! Дома весна ещё только началась, ещё снег не до конца растаял в тени многоэтажек, ещё холодно и промозгло. А здесь, в Париже, на деревьях уже зеленоватая дымка, уже цветы на клумбах. Уже какие-то бегонии здоровенные, и ещё какие-то маленькие цветочки. А главное – Лувр! И вы заходите в Лувр…

А там ни черта не понятно. И он оказывается такой здоровенный. И в нём оказывается так много всего, кроме «Моны Лизы». А в путеводителе ни черта не понятно.

Но у вас же с собой русско-французский разговорник. И вы находите в нём нужный вопрос, выбираете подходящего француза, подходите к нему и, водя пальцем по страничке разговорника, читаете: «Экскьюзе муа…»

И в этот момент вы догадываетесь, что вопрос-то вы, конечно, зададите, но вам же на него ответят! То есть более бессмысленной книжки вы лично не держали в руках.

А потом уже самостоятельно вы бегаете по Лувру и уже сомневаетесь, что найдёте то, что ищете, но вдруг в одном из залов вы видите наибольшее скопление японских туристов, и, как только вы это увидели, японцы удивительным образом как-то сдвинулись в сторону. И из руки выпадает путеводитель по Лувру. И вы видите ЕЁ. И вы идёте к НЕЙ.

И вы стоите перед ней, а она такая маленькая, и до неё какой-то метр или даже девяносто восемь сантиметров.

И вы стоите перед ней и думаете: «Ну?!……… Это она……… Ты хотел? Пожалуйста!……… Это она!……… Другой нету……… Давай, чувствуй!…….. Давай чувствуй, падла! Это же рисовал лично ОН! Ты вот это и хотел увидеть! Что ты хотел почувствовать?! Так давай, чувствуй! Ты вспомни, падла, сколько ты заплатил денег за билеты до Парижа!»

Вас начинают уже отталкивать, теснить, кругом японцы. И вы чувствуете, что ни черта не почувствовали, и думаете так: «Что-то ни черта не почувствовал! Но, может быть, просто стресс. Всё-таки утром проснулся у себя дома, утром ещё пил чай из любимой чашки с треснутой ручечкой, а потом самолёт, Лувр, японцы. Значит так… Сейчас поеду в гостиницу, приму душ, перекушу, почитаю Шопенгауэра, высплюсь, и с утра только чёрный кофе. Не дай бог никаких круассанов, а потом, к открытию, в Лувр. Теперь я знаю, где она находится, обгоню японцев и хотя бы немного побуду с ней один на один на свежую голову. И тогда обязательно почувствую».

Так вы думаете, добираясь в гостиницу, так вы некоторое время думаете и в гостинице. Приняли душ, перекусили, потом попытались читать Шопенгауэра. Но что-то не пошёл Шопенгауэр в Париже, да и спать ещё рано. И тогда вы думаете: «А может быть, прогуляться, пока есть время?»

И выходите вы на парижскую улицу, и думаете: «А куда бы здесь пойти?» А куда в Париже?! Что вы здесь знаете? И через каких-нибудь полчаса вы уже на Эйфелевой башне. А куда ещё?

И стоите вы на Эйфелевой башне, сморите на вечереющий Париж в зеленоватой, весенней дымке и вдруг думаете: «А неплохо! Вообще неплохо!!» А ветерок-то прохладный. Вы достаёте из кармана фляжечку с коньячком. Коньяк хороший, французский. Сделали глоток, в горле всё согрело, сделали ещё глоток, дымка над Парижем усилилась. А потом тут же встретили людей, с которыми вместе летели одним самолётом. Потому что они тоже в первый раз в Париже. Вы обрадовались этой встрече. И люди оказались симпатичные. А потом вы все вместе на Монмартр…

И вернулись в гостиницу не рано, а проснулись, скорее, поздно. И спускаетесь, слегка взъерошенный, ещё до душа, к завтраку. А там за столиками сидят французы. И такой стоит запах кофе, и такие белые скатерти, и эти французы так аппетитно шелестят утренними газетами, и так вкусно они читают эти газеты! А ещё они едят круассаны. Многие берут круассан, макнут в кофе – и в рот.

И вы смотрите на это и думаете: «Ну нет, ребята, макать круассаны в кофе – это некрасиво, какие бы вы ни были там расфранцузы. Потому что круассан и без того нежен. А если макнуть его в чашку – вообще становится, как тряпка. И от него куски падают и в кофе, и на скатерть. И это некрасиво! Лично меня не учили что-нибудь макать в чашку. Наоборот! Меня учили ни черта не макать в чашку. А то намакаешь печенюшку в чай, а от неё на дне чашки размокшие кусочки, разбухшие и неприятные, колышутся, и чай от этого мутный. И бабушка недовольна. А кому такое понравится?»

Но вы видите, что многие французы макают. Читают газету и прям не глядя так макают. И вы думаете: «А может быть, попробовать? Всё-таки они так аппетитно это делают».