Эти качества импонировали и ленинцам, через Зиновьева установившим связь с Малиновским в конце 1906 — начале 1907 г. По данным Зиновьевым впоследствии показаниям в комиссии Муравьева, Малиновский тогда тяготел к меньшевикам (на самом деле он ценил образованных меньшевистских интеллектуалов и преклонялся перед В. В. Шером, который, со своей стороны, видел в нем будущего «русского Бебеля»), но старался занимать взвешенную позицию между двумя фракциями[354]. Малиновский позже подчеркивал, что именно в ту пору «впервые» познакомился «с политической агитацией» и начал «сам работать на общественном поприще»[355]. Контакт Зиновьева с заводским рабочим — социал-демократом и профсоюзным деятелем — произошел в то время, когда Ленин в Финляндии, извлекая уроки из Московского восстания и общего поражения революционного движения, намечал пути, чтобы начать все сначала. Для нейтрализации могущественной охранки, с одной стороны, и превосходящего меньшевистского противника, с другой, он нуждался в союзниках и потому велел «сагитировать», ради будущих интересов своей партии, и этого «интеллигентного рабочего» с дружескими связями среди видных меньшевиков. Не доказано, но вряд ли ошибочно предположение, что некоторые шаги Малиновский уже в 1906–1910 гг. предпринимал с подачи большевиков: теснее сблизился с меньшевистскими кружками, продвинулся до секретаря правления мощного петербургского Союза металлистов («работал я в союзе честно, отдавал этой организации всю душу и сердце»), а вместе с тем, являясь «членом партии с 1901 г.», под именем Эрнест «в 1907 и 1910 гг. говорил добровольно с начальником охранного отделения по телефону»[356]. В период полицейских репрессий старый партиец добровольно связывался с начальником петербургской охранки лишь в том случае, если старался наладить отношения с тайной полицией и/или подстраховать свою нелегальную деятельность, а делал это по телефону, если не хотел, чтобы о таких отношениях знали его друзья (меньшевики). До 1909 г. Малиновскому, очевидно, удавалось и то и другое. Несмотря на пламенные выступления «талантливейшего оратора» (Зиновьев), например, на 1-м Всероссийском съезде фабричных врачей и представителей фабрично-заводской промышленности, агитация в годы всеохватывающего полицейского контроля при премьер-министре Столыпине сходила ему с рук. Только 15 ноября 1909 г. — по его собственным словам, на Всероссийском антиалкогольном съезде; по документам охранки, на собрании местной социал-демократической организации — он превысил меру допустимого и был арестован. После трехмесячного предварительного заключения его освободили, лишив права проживания в Петербурге. В январе 1910 г. он поселился в Москве, поступил на работу на завод Штолле и записался на курсы в Народный университет Шанявского.

В апреле 1910 г. Малиновского арестовали вместе с московскими меньшевистскими лидерами, а 15 или 16 мая привели на допрос к ротмистру Иванову. Согласно показаниям Иванова летом 1917 г., Малиновский тогда заявил «о своем желании переговорить откровенно с начальником отделения», а начальник, подполковник П. П. Заварзин (с 29 декабря 1909 г.), пояснил, что он «выразил готовность вступить в число секретных сотрудников Московского охранного отделения»[357]. Вряд ли беззаветный профсоюзный борец принял такое решение по собственному почину, и первые же его действия говорят об управлении им со стороны большевиков: первая информация, которую Малиновский дал московской охранке в качестве ее секретного сотрудника по кличке Портной, касалась вызывавшей опасения у Ленина московской группы меньшевиков-«примиренцев» (Шер, Круглов, Дмитриев, Чиркин и др.). После тактической паузы, призванной защитить осведомителя, этих друзей Малиновского арестовали и сослали. Тот, кто их выдал, тяжело переживал «первый шаг моей подлости», но — как он напомнил своим товарищам в ревтрибунале 1918 г. — не видел другого выхода[358]. Напомнил он им также, как всячески ограждал и уберег-таки от ареста «товарища Батурина», т. е. большевика Н. И. Бухарина, которого охранка с удовольствием изобличила бы с его помощью.

Это и похожие события не прошли мимо внимания московских меньшевиков и бундовцев, которые начали питать подозрения, что Малиновский связан с охранкой. Слухи такого рода докатились и до большевиков, Малиновский был ими настолько раздавлен, что у него появились симптомы нервного расстройства. В ревтрибунале он рассказывал о тяжелом внутреннем конфликте и ослаблении всего своего организма («бессонных ночах», «страданиях и угрызениях совести») из-за «двойной игры» уже в 1911 г. Летом — осенью 1911 г. он попытался уйти из охранки, обратился к своему начальнику «с просьбой освободить меня… доказывал… что мне тяжело, что не могу так жить». Просьба эта не отвечала ни интересам охранки, ни намерениям ленинской партии и осталась неудовлетворенной.

Прежде чем Малиновский дождался решения по поводу своего освобождения от службы, в ноябре 1911 г. к нему обратилась В. Н. Лобова (она же старая большевичка Б. Б. Зильберберг), член Московского комитета большевиков и жена большевистского агента охранки А. И. Лобова (в 1913 г. уволенного оттуда за пьянство), с предложением в январе 1912 г. представлять Московский комитет на конференции Заграничного бюро ЦК РСДРП в Праге. Приглашение на конференцию, исходившее, по указанию Ленина, от К. П. Пятницкого и привезенное специальным посланцем из Парижа, большевиком-эмигрантом Л. С. Зеликсоном, в Москву Лобовой, которая в узком кругу московских ленинцев настояла на кандидатуре Малиновского («Недурно ведь вышло», — писала она чуть позже[359]), явилось для последнего полной неожиданностью. Подозревая какой-то непонятный заговор[360], он отказался. Он думал, что Лобова с этим приглашением подыгрывает охранке, и уверился в своих подозрениях, когда Заварзин (Малиновский впоследствии ошибся, сказав, что Мартынов[361]) отклонил его просьбу об увольнении и «категорически потребовал» от него согласия на поездку в Прагу. Главной целью поездки и участия в конференции охранка поставила своему агенту личное знакомство с Лениным. Малиновский хотел отвертеться от задания, подумывал о том, чтобы не возвращаться после конференции в Москву, «но страх… убил все»[362].