После коронации Наполеон утвердил закон, которым в Италии учреждалась монархия, подобная французской, и назначил вице-королем Евгения Богарне. Затем, на королевском заседании Законодательного корпуса, он представил молодого государя итальянскому народу. Весь июнь он председательствовал в Государственном совете, каждодневно вникая во все подробности дел, и придавал управлению Италией те же черты, какие сообщил управлению Францией.

По воскресеньям Наполеон принимал большие войсковые парады в Милане, а затем возвращался во дворец и устраивал публичный прием послов европейских дворов, именитых иностранцев и представителей знатных итальянских семейств и духовенства. На одном из таких приемов он обменялся орденами Почетного легиона с самыми древними и самыми знаменитыми орденами в Европе. Первым перед ним предстал посланник Пруссии и вручил ему ордена Черного и Красного орла. Затем явился посол Испании с орденом Золотого руна, затем, наконец, посланники Баварии и Португалии с орденом Святого Губерта и орденом Христа. Наполеон всем вручил взамен большую ленту Почетного легиона и выдал столько же орденских знаков, сколько получил сам. Затем он раздал иностранные награды выдающимся деятелям Империи. За несколько месяцев его двор обрел такой же вес, что и все европейские дворы: он носил такие же награды и облачался в столь же великолепные костюмы, напоминающие воинские мундиры. Сохранив среди этого блеска внешнюю простоту, Наполеон, нося на груди в качестве единственной награды знак Почетного легиона, одеваясь в форму гвардейских егерей без всякого золотого шитья и нося черную шляпу, на которой сверкала лишь трехцветная кокарда, ясно давал понять, что окружающая его роскошь создана не для него.

Его пребывание в этой прекрасной стране вскоре произвело в нем то опасное воодушевление, которое так сильно угрожало поддержанию всеобщего мира. Он начал чувствовать крайнее недовольство неаполитанским двором, который, будучи полностью отданным во власть англичанам и русским и публично защищаемый ими на всех переговорах, не переставал выказывать самые враждебные чувства в отношении Франции. Неосмотрительная королева совершила весьма непродуманный демарш. Она отправила в Милан некоего князя Кардито, самого неуклюжего из переговорщиков, с тем чтобы выразить протест против принятия Наполеоном титула короля Италии, титула, которому многие присваивали слова, написанные на железной короне: rex totius Italiae – король всей Италии. Маркиз де Галло, посол Неаполя, человек здравомыслящий и приятный императорскому двору, безуспешно пытался помешать опасной выходке. Наполеон согласился принять князя Кардито, но в день дипломатического приема. В тот день он прежде самым милостивым образом принял де Галло, а затем обратился по-итальянски с самой грозной речью к князю Кардито и объявил ему, в выражениях сколь жестких, столь и презрительных, что выгонит королеву из Италии и не оставит ей в качестве прибежища даже Сицилии. Князя Кардито увезли почти в обмороке.

Вспышка Наполеона произвела большую сенсацию и вскоре заполнила депеши всей Европы. С той минуты он задумал сделать Неаполитанское королевство семейным королевством и одним из фьефов[10] своей великой Империи. Постепенно в его разум начала проникать мысль прогнать Бурбонов со всех тронов Европы. Но осуществление этих планов временно откладывалось. Поглощенный исключительно высадкой, он не хотел сейчас развязывать войну на континенте.

Нашлось, однако, одно мероприятие, которое казалось ему своевременным и безопасным, а именно, требовалось положить конец плачевному положению Генуэзской республики. Эта республика, расположенная между Средиземным морем, где господствовала Англия, и Пьемонтом, который присоединила к своей территории Франция, будто стиснутая двумя великими державами и прежде процветающая, клонилась к упадку, ибо терпела все неудобства присоединения к Франции, не имея возможности пользоваться преимуществами такового. Присоединив Генуэзский порт и население обеих Ривьер к Французской империи, Наполеон мог обеспечить себе протяженность побережья от Текселя до главного залива Средиземного мора и такое количество матросов, какое могло со временем сделать его если не равным Англии на морях, но по крайней мере ее достойным соперником.

Наполеон не устоял перед подобными соображениями. Он счел, что лишь Англия может по-настоящему заинтересоваться этим вопросом. Судьбу герцогства Пармского и Пьяченцы он не осмелился бы решать по многим причинам: из-за папы, который связывал с ним свои надежды, из-за Испании, которая покушалась на него ради увеличения королевства Этрурии, из-за России, которая не отчаивалась в возмещении ущерба бывшему королю Пьемонта, пока в Италии оставалась хоть какая-нибудь незанятая территория. Но Генуя, казалось Наполеону, не представляла интереса ни для Австрии, слишком от нее удаленной, ни для папы, ни для России, а была важна лишь для Англии. Поскольку же он ничуть не собирался оберегать ее интересы и полагал, что она не так сильно связана с Россией, как обстояло на деле, он решил присоединить Лигурийскую республику к Французской империи.

Это было ошибкой, ибо объявить Австрии о новом присоединении при ее существующем расположении духа значило подтолкнуть ее в объятия коалиции; значило предоставить всем своим врагам, наполнявшим Европу коварными слухами, новый обоснованный повод громко возмутиться притязаниями Франции и особенно нарушением ее обещаний, поскольку Наполеон сам, учреждая королевство Италии, обещал Сенату не добавлять более ни единой провинции к своей империи. Но, зная о дурных намерениях континента довольно, чтобы считать себя свободным от всяческих предосторожностей, и зная недостаточно, чтобы по справедливости оценить опасность новой провокации, Наполеон без колебаний пожелал придать Геную французскому морскому флоту.

Его посланником в республике был его соотечественник Саличетти, которому он поручил прозондировать почву и подготовить умы. Миссия была не из трудных, ибо умы в Лигурии выказывали весьма благоприятное расположение к объединению.

Предложение, подготовленное несколькими сенаторами и представленное ими в генуэзский сенат, было принято двадцатью членами из двадцати двух присутствовавших. Затем его утвердил своего рода плебисцит, проведенный в форме, применявшийся во Франции со времени консульства. Открыли подписные листы, куда каждый мог вписать свой голос. Население Генуи поспешило, как прежде и население Франции, принести свои голоса, почти всё одобряющие. Сенат и дож, по совету Саличетти, прибыли в Милан, чтобы сообщить о своем пожелании Наполеону. Он принял их 4 июня, с церемонией, напомнившей времена, когда покоренные Римской империей народы просили даровать им честь стать ее неотъемлемой частью: объявил с трона, что исполнит их пожелание, и обещал посетить Геную перед отъездом из Италии.

К присоединению Генуи добавилось еще одно присоединение, вовсе не значительное, но ставшее последней каплей, переполнившей чашу. Луккская республика, оставшаяся без правительства, беспрестанно разрывалась между испанской Этрурией и французским Пьемонтом, как корабль без руля, – маленький кораблик, по правде говоря, и в маленьком море. Она также предложила себя Франции, и власти города, в подражание генуэзским, явились в Милан, прося одарить их конституцией и правительством. Наполеон принял и их пожелание, но, найдя их местоположение слишком отдаленным для присоединения к