открытым на полу, и, теряя равновесие, ухватился за рукав противника. Послышался звук раздираемой ткани. Хулиган вырвался из рук Буллита и побежал вниз по лестнице. Его сообщник кинулся вслед. Мальчишка с палкой хотел броситься за ними, но мужчина строго прикрикнул:

— Стой!

Буллит наклонился, чтобы собрать вещи, выпавшие из чемоданчика, и обнаружил, что держит в руке какую-то тряпку. Решив, что оторвал кусок рукава от рубахи своего противника, он протянул его мужчине:

— Возьмите трофей. По этому куску рукава можно... — И не договорил: в руках у него была повязка с фашистской свастикой.

Только сейчас он вспомнил, что хулиганы были одеты необычно — в сапогах и бриджах.

Снизу донесся крик:

— Подожди, коммунист, мы еще доберемся до тебя!

Буллит заскучал: кажется, все-таки он влип в политическое дело. Мужчина протянул ему руку, представился:

— Моя фамилия Томсон. Без вас мне туго пришлось бы.

— Это мистер Буллит. Он хочет с тобой поговорить, — сказала женщина, с тревогой и болью рассматривая кровавые ссадины на лице мужа.

— Входите, я к вашим услугам.

Отступать было поздно, и репортер принял приглашение.

— Так вот кто вас интересует — Харвей? — Томсон поморщился, дотрагиваясь до заклеенных пластырем ссадин. Он сидел за столом против Буллита. — Я не люблю этого человека и не хочу о нем вспоминать... Но я ваш должник... Так вот, мы летали с ним в одном экипаже бомбить Германию. Он командиром, я — бортинженером и стрелком. Когда сделаешь вместе двадцать девять боевых вылетов, и вас дважды собьют, и вы на последнем вздохе дотянете, чтобы только шлепнуться у себя за линией фронта, тогда кажется, что все уже друг про друга знаешь.

Томсон встал, чтобы взять из шкафа сигарету.

— Харвей никогда не паниковал, никого не обвинял и делал свое дело как машина. После войны из Англии нас перебросили во Францию, затем в Западную Германию. Народ в то время жил там голодно. За банку наших консервов или за пачку сигарет немки и француженки отдавали драгоценности, золото, дорогие вещи. Голодали дети, и, чтобы спасти их, матери и отцы ничего не жалели. Харвей ринулся делать бизнес, доставая за бесценок у нас продукты и перепродавая их на «черном» рынке. Он вечно околачивался с какими-то личностями в ресторанчиках, где заключались темные сделки. Не только он, многие из наших тогда потянулись к легкому заработку. Но Харвей работал, видимо, крупно. Когда мы вернулись, он купил себе здесь виллу, дорогую машину, женился на молодой красавице из богатой семьи…

— Простите, мистер Томсон, — прервал его Буллит, отрываясь от блокнота. — Ее звали Джоан? Это она разбилась?

— Да, она.

— Как вы расцениваете поведение Харвея во время этой катастрофы?

— Что вы имеете ввиду?

— Не струсил ли он? — напрямик спросил Буллит.

— Нет, не думаю, — ответил Томсон. — Во всяком случае, тогда никому из нас и в голову это не приходило… Он так оплакивал смерть жены, переживал.

Буллит извинился и попросил Томсона продолжить рассказ.

— Так вот, — начал снова Томсон, — однажды я прочел в газетах, что русские обвиняют нас в том, будто не все мы честно воевали. К ним попали документы немцев о том, что во время бомбежек мы якобы сбрасывали бомбы на жилые кварталы, а заводы, которые находились совсем рядом, не трогали. Русские утверждали, будто мы не бомбили заводы по договоренности с некоторыми нашими бизнесменами. Вроде бы эти заводы принадлежали им в компании с немцами. А заводы выпускали танки против русских. В газетах были названия нескольких городов, заводов и снимки. Вы представляете, что было со мной, когда я прочел название города, который мы летали бомбить. Я бросился к Харвею домой. Оказалось, он знал об этом с самого начала.

— А ты не помнишь, — сказал он мне, — как полковник хвалил наш экипаж «за ювелирную работу»? За те полеты нам выплатили неплохую премию, — добавил он. — Не помнишь?

Я только потом понял, что он крепко пьян.

— Не помнишь, строишь из себя идеалиста, бессребренника, так я тебе сейчас докажу. — Бормоча это, Харвей полез в письменный стол, достал старую полетную книжку, начал листать ее. Я заметил, что она вся исписана. — Смотри, смотри, — сказал он. — Это мой дневник, единственный мой поверенный. Людям верить нельзя. Я ему доверяю все, а он слушает и молчит. Вот сейчас я заставлю его говорить...

Он нашел нужную страницу и торжествующе прочел те самые даты полета и цель, о которой писали русские, и назвал суммы премий, которые каждый из час получал. Там была и моя фамилия.

— Хочешь, я тебе и другие суммы назову? Только не корчи из себя бессребренника. А то тошно на тебя смотреть. Уходи! — И я ушел как оплеванный... Вот так.

Томсон умолк.

— Ну, а потом что было?

— Потом? Харвей думал, что я полечу с ним в Корею, когда наши ввязались там. Но мне в той драке не хотелось участвовать. Я заявил, что «боюсь лететь». Нас больше ста человек забастовало. Ну, был военный трибунал; в трусости нас обвинить нельзя было — мы прошли через ту войну. Меня и еще человек пятнадцать выставили из авиации и пустили слух, что я «коммунист».

— Скажите, мистер Томсон, а может быть, у вас есть какие-нибудь фотографии Харвея военного времени? — спросил Буллит.

— Нет.

— Спасибо за рассказ, мистер Томсон. — Буллит поднялся, закрыл блокнот.

Вошла жена Томсона, пригласила поужинать с ними, но он заторопился уходить.

— Давайте я провожу вас, — предложил Томсон, — а то, может быть, эти типы подстерегают.

Буллит отказался.

Жена Томсона вздохнула:

— Я просила тебя не ходить на эти митинги. Тебе уже не тридцать лет.

Томсон обнял ее за плечи:

— Если мы все не будем мешать им, они приведут нового Гитлера. Тебя это устроит?..

Он все-таки проводил Буллита на улицу и подождал, пока тот сел в автобус.

В автобусе Буллит восстановил в памяти интервью с Томсоном и огорчился. Да, для сенсационной статьи это не пойдет. Вот если бы раздобыть фотографии Харвея возле боевого самолета... Или дневник...

Дневник!