Она осторожно приподняла одеяло с лица больной. Будто комок застрял в горле Суман, прерывающимся голосом она позвала:

— Сохни!

Сохни открыла глаза.

— Уйди, — донесся ее голос. — Убирайся отсюда, дай мне умереть. Что ты уставилась на мои язвы? Кто ты такая?

Суман стало страшно. Первым ее побуждением было набросить одеяло на эти потухшие глазницы и убежать. Но она набралась мужества, не выпустила одеяла и даже наклонилась над больной.

— Сохни, это я, Суман. Мы вместе были в приюте. Помнишь?

Распростертый на койке скелет медленно зашевелился, из-под одеяла показалась пара высохших, как плети, рук.

— Помню, как же. У меня ведь еще была Мину, моя маленькая дочурка. Я помню ее крошечные ручки, ее кудрявую головку, блестящие глаза. Но ее задавила машина.

Суман забыла о том, что ей говорила сестра, и присела на кровать. Она взяла высохшую, покрытую струпьями руку больной.

— Кто сказал тебе, что она умерла? Она живет у меня. Правда, она больна. И она лежит в больнице. — Сохни следила за ней, будто не веря ее словам.

Суман подвинулась еще ближе.

— Посмотри на меня. Я Суман. Я была вместе с тобою в приюте. Твоя Мину живет сейчас у меня. Она зовет меня мамой.

Глаза Сохни вспыхнули. Острыми, израненными локтями она оперлась о подушку и немного приподнялась, впилась в Суман взглядом. Потом бессильно упала на подушку, и Суман услышала ее глухой голос:

— Теперь я узнала тебя. Ты ведь Суман?

— Да, я Суман. Твоя Мину живет сейчас у меня. Она сейчас здесь, в детском отделении, койка номер одиннадцать. Поправляйся, и мы заживем вместе, и с нами будет Мину. Ты поправишься, и я возьму тебя к себе.

Сохни будто не слышала, только губы у нее чуть шевелились.

— Детское отделение, койка номер одиннадцать, моя Мину… а ее мать Суман.

И вдруг она залилась ужасным истерическим смехом:

— Ложь! Все было ложью. Все лгут мне. Почему мне все лгут?

Она оперлась локтями на подушку и поднялась, села, сотрясаясь от безудержного хохота.

Суман встала. Открылась дверь в палату, и к Сохни подбежала сестра.

— Кто вы такая? Как вы попали сюда? — набросилась она на Суман. — Убирайтесь немедленно!

Суман отступила на несколько шагов. Сестра поддержала больную под локоть, почти насильно сунула в черный провал рта таблетку, дала ей запить и уложила в постель. Суман все еще не двинулась с места. Под строгим взглядом сестры она смешалась и побрела прочь. Второпях она вышла в другую дверь, свернула за угол и тут только поняла, что заблудилась. Коридор вел на галерею окнами на улицу. На галерее стояло две койки. На одной лежала девочка лет тринадцати с забинтованной шеей, на другой — женщина. Женщина лежала на боку. Рука поверх одеяла, с койки свешивались подол ее халата и коса. Она спала. Суман остановилась. Эта женщина чем-то напоминала ей Нилам, служанку в доме Нафис. Но как она могла попасть сюда? Суман на цыпочках подошла к койке, и перед глазами заплясало написанное на табличке: «Нилам Джахан. Преждевременные роды. Муж — Салман Ахмад. Адрес… Суман показалось, что галерея, одеяла на кроватях, сами кровати и улица внизу — все закружилось и полетело, как воздушные шары. Она стиснула зубы, провела рукой по мокрому холодному от пота лбу и потом почувствовала, что ноги сами куда-то несут ее. Она оказалась у двери. Теперь ей нужно было спуститься по лестнице. Она подумала, что если пойти по коридору, в который выходят двери палат, то можно разыскать детское отделение.

Она стала спускаться по лестнице и увидела в окно, как через главные ворота во двор въехала маленькая зеленая машина, за рулем сидел Салман! Больше в машине никого не было. Остальные ступеньки Суман пробежала, нашла дверь в приемную. Закрыла лицо концом сари и спряталась за колонной. Она видела, как подъехал Салман и резко затормозил, достал из машины пакет, прошел в приемную и заспешил по лестнице наверх. Суман пошла за ним. Кровь кипела, бурлила, толчками стучала в висках. Суман остановилась в конце коридора, откуда была видна койка Нилам на галерее.

Салман вытаскивал из пакета абрикосы и мыл их водой из стакана. Потом он присел на койку Нилам, наклонился и поднес ей ко рту абрикос.

Суман повернулась и пошла прочь. В ушах звучал безумный хохот и крик Сохни:

«Ложь! Все было ложью, все лгут мне. Почему мне все лгут?»

— …Ну, ну, успокойся, — уговаривал ее доктор Рафик, расхаживая по комнате. — И прежде всего поговори с Юсуфом. — Суман сидела в кресле, опустив голову. Она заговорила медленно, с трудом находя слова:

— Господин Рафик, я решилась на этот разговор с превеликим трудом. Больше я не хочу говорить ни с кем. Все и так ясно.

Ее сердце было полно горечи и гнева. К доктору Рафику она пришла потому, что искала сочувствия, а он принялся защищать Салмана. Очевидно, тут было что-то такое, о чем они все не хотели ей говорить. Ведь она дочь таваиф, продажной куртизанки, а Салман — единственный сынок, гордость благородной и знатной семьи. Поиграть с ней в любовь он еще мог, но навсегда взять ее руку в свою, оказать честь, которую оказывают жене, — такого груза брать на свои плечи не захотят даже те, которые называют себя прогрессивными. Вот и доктор Рафик защищает его, да и Юсуф, наверное, станет говорить то же самое. Так зачем ей лить перед ними слезы и ронять свое достоинство? С нее достаточно. Зачем увеличивать свои страдания, зачем к страданиям добавлять еще и позор? Уж теперь она никогда не забудет, что она — это одно, а другие люди — совсем иное. Она вырвет из своего сердца образ Салмана и выбросит его прочь. И если происхождение так важно, что его не может исправить даже сила любви, пусть будет так. Она не потянется к этим людям за милостыней сочувствия.

Она встала со стула и пошла к двери. Но доктор Рафик не дал ей уйти.

— Суман, я знаю, что ты сейчас очень расстроена, обижена. Но прошу тебя, не принимай пока никаких решений. Сколько трагедий в мире происходит лишь потому, что один человек не сумел рассмотреть и понять душу другого. Пойми же, мы люди, мы можем ошибаться. То, что мы видим, — не всегда внутреннее качество человека. Скольким людям приходилось надевать личину для того, чтобы сделать доброе дело. В некоторых случаях, чтобы сохранить истину, приходилось идти на заведомую ложь…

Суман хотелось прильнуть к нему и зарыдать. Сегодня она вспомнила свою мать, свою комнату, танпуру, вспомнила учителя Рам Дина. Если бы она захотела, она могла бы теперь купаться в деньгах. Но… Она вздрогнула. Нет. Этого она не могла сделать никогда. Но неужели добродетель сулит ей в жизни одну душевную боль? Кто вспомнит о том, что она потеряла и что приобрела, кому в огромном мире есть дело до страданий одинокой женщины?

Она стояла в такой же настороженной позе, как в тот день, когда мать выгнала из дому учителя Рам Дина. Ни одно слово не слетело с ее губ, ни одна слеза не показалась на глазах. Тогда ее поведение было вызовом матери, теперь она бросала вызов всему свету. Ладно, она проживет без мужа из благородной семьи, она докажет всему миру, всем этим благородным, что сумеет прожить честно и только на те средства, которые заработает своим трудом. Она чуть не поддалась слабости. В этом ее самая большая ошибка. Зачем она разбрасывается своей любовью, почему не дорожит ею?