началась обратная реакция – недоверия к образу. Это распадение образа, может, впервые в его жизни происшедшее столь наглядно, что он видел как бы рвущиеся линии и исчезающие краски, было неосознанно болезненным, и, когда образ испарился и уплыл, растаяв, словно облачко, он почувствовал облегчение, ожил – ему стало интересно. Потому что ощущение, им теперь овладевшее, называлось уже любопытством: именно оно присутствует при сличении старых механических записей с новыми, еще неизвестными.

Именно тогда, проехав уже две остановки, он услышал, о чем они говорят, и лишь легкое затруднение испытал в том, что теперь, любопытствуя, но не помня начала разговора, может повториться, а это может показаться невниманием, чего он уже не хотел, испытывая любопытство уже не только к рассказу, но и к сидевшей рядом с ним новой женщине. Он, впрочем, быстро сообразил, что и это может быть отнесено за счет столь уместного тут волнения и надо только учесть это.

– Так ты что, недавно приехала? – спросил он.

– Помилуй, я никуда не уезжала.

– Как же мы с тобой и не встречались ни разу? – действительно удивился Монахов. – Вот раньше – встречались каждый день и даже еще не сговариваясь, сколько раз сталкивались просто так на улице, помимо свиданий, а как расстались – ни разу. Я был уверен, что ты уехала.

– А ты все такой же рассудительный… – ласково засмеялась она.

Монахов снова отметил неестественность ее интонаций, но теперь это его вполне устраивало, потому что намекало на некую возможность, уже начинавшую увлекать его и в то же время ни к чему его впоследствии не обязывающую.

– А ты куда сейчас едешь? Если не секрет? – сказал он.

– На работу, – сказала она.

– Надо же, – опять вполне искренне удивился Монахов. – Так ты что, каждый день этим автобусом ездишь?

– Конечно, – сказала она.

– Так я ведь тоже на работу на нем езжу, – сказал Монахов. – Вот ведь странно, впервые встретились…

– Очень просто, – сказала она, – просто мы ездим в разных автобусах.

– Да… – протянул в ответ Монахов и посмотрел на нее с недоумением.

– Ты что на меня так смотришь? – засмеялась она. – Как на дуру. Просто мы ездим на встречных автобусах: ты работаешь там, где я живу, а я наоборот, – вот мы и разъезжаемся все время.

– Ну, я тебе скажу!.. – как бы восхищенно сказал Монахов. – Голова у тебя все такая же ясная. Я бы никогда не сообразил.

– Ты что же думаешь, – кокетливо хохотнула Ася, – что у меня уже склероз обязательно должен быть! Неужели я кажусь тебе такой старой?

– Нет, что ты, – не вполне искренне сказал Монахов, – ты прекрасно выглядишь. – И чтобы придать достоверность своим словам, сказал как бы грубовато, но так, что любая женщина легко бы простила, будто это подтверждало его искренность: – Помнишь, ты сама говорила: маленькая собачка – до старости щенок.

– Верно, верно, – обрадовалась Ася, – маленькая собачка…

А Монахов, еще раз взглянув ей в лицо, теперь обнаружил его не постаревшим, а даже помолодевшим. Все-таки тогда он был совсем мальчик, а она на пять лет его старше, а теперь он ее как бы нагнал. Это было и на самом деле странное чувство, он его уже отмечал в последнее время… Однажды люди, всю жизнь бывшие значительно старше его, решительно помолодели. Учительницы, например.

– А ты тоже совсем не изменился, – сказала Ася, – хотя вот и седеть, я вижу, начал. – Монахов поймал и узнал этот цепкий Асин взгляд: таким он был у нее, когда таскала она его, мальчиком, за собой по магазинам или смотрела на проходящих мужчин, – и он не любил его тогда, а сейчас этот взгляд польстил ему. – Это девочкам должно нравиться: лицо молодое и виски седые.

– У меня уже и зубов нет, – расплывшись, неумно хвастался он. – Вставлять хожу.

– И костюм на тебе хороший, – сказала она, скользнув по пиджаку тем же цепким взглядом.

И Монахов ощутил освобождение, облегчение, с него как бы спали цепи, гири насилия над собой, благодаря которым был он человеком с такими-то и такими-то редкими качествами, а без гирь и цепей, свободного, его просто не было – одно желание, желание, усиливавшееся всеми теми неприятными ему по вкусу, уму или морали чертами, которые бросились ему в глаза через столько лет в его старой любимой. Тут уже было не воспоминание-узнавание, а нечто обратное и противоположное: садизм разочарования – изнанка, негатив прежних чувств. И тем страннее, где-то вдали, мутно, показалось ему подобие… Потому что, обратным ходом, прежние-то чувства были спечатком с того же негатива.

Началось отчасти то, что теперь называется, не в силах подобрать другого слова и разбираться в нем, “заводкой”. Что-то ложное и обратное всем чувствам и мыслям и одновременно на этот момент словно бы наиболее правдивое, появилось на свет, раздвигая скорлупу. Нечто отодвигаемое в постоянном испуге перед собой и своей слабостью справиться с этим, что-то тщательно хоронимое от других и еще более от себя, что-то задавленное полнотою общепринятого в том или ином кругу и никак не разрешенное личностью и оттого все высовывающееся, вылезающее – и нечистая сладость в этом. И договариваются напиться, ничего уже не имея как бы в виду – но все для этого, и даже почти необходимость и некий институт регуляции в этом, периодичность и режим. И никто не скажет себе: зачем? – прозвучит неприлично, пошло, можно сказать – несправедливо. Просто повеселиться, выпить среди друзей – “заводка”… Тут как бы человек махает рукой, закрывает глаза – и поехали. “Ну и пусть, ну и пусть”, – бессмысленно повторяет человек. И царское чувство вседоступности вдруг исходит током, от одного к другому, охватывает всех, и наутро разъезжаются тихие, а глаза бегают.

И весь этот механизм “заводки” настолько уже не составлял для Монахова тайны, что становился еще большей тайной. Но ток уже был установлен, он был взаимен – это тотчас почувствовали и он, и Ася, они разрешили тут же его себе, он рос и усиливался от обмена, этот ток. И они вдруг замолчали, как бы обо всем договорившись. Помолчав и пережив в себе что-то, они, отдыхая, как тянутся за сигареткой, некоторое время не глядя друг на друга, продолжали разговор, в том тоне новой близости и отдаления после близости, какого не могли бы позволить себе сразу.

– Ну и как твой доцент? – спросил Монахов с тем вечным удовлетворением в голосе, что рождается от мнимого превосходства над другим мужчиной, если его женщина рядом с тобой.

– А мы расходимся, – легко сказала Ася.

Все-таки где-то далекими тенями была еще в