А скоро она стала бывать на вечеринках в домах этих людей — вечеринках, где ее мгновенно признали как друга семьи Ларкиных, скульптора Алису Прентис; мужчины расточали комплименты и знаки внимания, женщины выражали желание заняться скульптурой под ее руководством.

Чуть ли не первым делом она заказала в типографии немалое количество почтовой бумаги с личным грифом:

АЛИСА ПРЕНТИС

БОКСВУД

РИВЕРСАЙД, НЬЮ-ЙОРК —

и написала полные энтузиазма письма всем, кого непременно обрадует ее удача: нью-йоркским друзьям, нескольким людям в Скарсдейле и всем своим сестрам. Самое длинное и самое восторженное — Эве, миссис Оуэн Форбс в Остин, Техас, и ответ от Эвы не заставил себя ждать: «…не могу выразить, как я восхищаюсь твоим характером, дорогая. Ты неукротима. Знаю, у тебя и Бобби будет чудесная новая жизнь. Оуэн присоединяется к моим пожеланиям…»

Слова «ты неукротима» вновь и вновь вспоминались ей на протяжении долгого утра в зале для сквоша, поскольку она работала очень продуктивно, как настоящий профессионал. Искусству требуется соответствующая обстановка. Корт и новая жизнь в Боксвуде с его атмосферой богатства и непринужденности как бы освободили ее талант от неких пут. Идеи, ранее казавшиеся неосуществимыми в ее кустарной студии в Скарсдейле, теперь оказалось возможным быстро и успешно воплотить в материале. Отливки некоторых старых садовых скульптур, из самых удачных реликвий периода, который она переросла, были составлены в дальний угол студии; но большинство из экспериментальных вещей, над которыми она работала в Скарсдейле, теперь стояли скрытыми под тонкой тканью, поскольку перестали нравиться ей. Сейчас она взялась работать с новым материалом: камнем. Прежде она несколько раз предпринимала такие попытки, но по-любительски, и только теперь начала открывать для себя возможности, заложенные в этом материале. Камень был живей, естественней; по сравнению с ним лепка казалась искусственной. Она не забросила глину — какие-то вещи требовали воплощения в глине, — и, работая с тем и с другим материалом, она продвигалась к новой, смелой, свободе выражения. Она чувствовала, что впервые обретает мастерство. Уиллард Слейд гордился бы ею. Даже в ее менее удачных попытках было нечто обещающее; она совершенствовала вещи, достойные представления на ежегодной выставке в музее Уитни, а также других выставках поскромней, и чувствовала, что может собрать достаточно законченных работ для персональной выставки в Нью-Йорке весной.

И преподавание в послеполуденные часы трижды в неделю вызывало у нее все что угодно, но не сопротивление: оно придавало творческой энергии, и она ходила между своими ученицами с ощущением спокойной уверенности, чего никогда не испытывала в Уайт-Плейнс.

«Скульптура — это форма во взаимосвязи с формой, — говорила она и, остановившись у чьей-нибудь незаконченной работы, находила пример для иллюстрации своих слов. — Вот взгляните, эта форма не в полной мере связана с этой — недостаточно динамична. Возможно, будь она более энергичной, дай она нам почувствовать, как переходит в эту форму, целое было бы выразительней». Продолжая расхаживать, она говорила: «Создавая произведение, мы должны развивать в себе чувство целого; никогда нельзя позволять себе рассматривать композицию как двухмерную…»

Она и не представляла, что преподавание может доставлять такое удовольствие, и никогда так не наслаждалась, чувствуя, что ученицы слушают ее как завороженные.

Однажды в разгар особенно вдохновенного урока она оторвалась от разбираемой фигуры и увидела, что в маленькую дверь тихо вошла миссис Вандер Мер и наблюдает за ними.

— Пожалуйста, не прерывайте занятий, миссис Прентис, — сказала миссис Вандер Мер. — Мне просто захотелось прийти и посмотреть. И должна сказать, это восхитительно.

К началу зимы она оказалась в долгах: в студии прибавилось лишь трое новых учеников, а счета только росли.

Но на Рождество она получила официальное приглашение встретить праздник у миссис Уолтер Дж. Вандер Мер дома, взволнованно поделилась новостью с Мод, приглашенной тоже, и та подтвердила, что это настоящий триумф в светском обществе: лишь очень немногие получают приглашение в Большой Дом на вечеринку по случаю Рождества, а «остальной город каждый год буквально накладывает на себя руки».

Для такого события Мод и Алиса купили новые вечерние платья, и само событие не оставляло желать ничего лучшего. Ярко пылали поленья в огромных каминах, отражаясь сотнями крохотных огоньков в хрустале и серебре; сновали слуги в белых куртках, разнося подносы с горячими закусками и пуншем, и среди гостей медленно и царственно двигалась миссис Вандер Мер. Джим Ларкин в смокинге казался неотесанным грубияном со своими постоянными замечаниями вроде: «А где, черт возьми, жратва?» или «Почему не выставляют настоящую выпивку?» — и Алиса была рада, что его и Мод не было рядом, когда приблизилась миссис Вандер Мер и протянула ей изящную руку:

— Я так мало видела вас с тех пор, как вы переехали, миссис Прентис. Надеюсь, вы всем удовлетворены?

— О да, благодарю вас. Все прекрасно.

— Отвечает ли корт вашим требованиям?

— О да, более чем; прекрасное место для студии.

— Очень рада. Вы знакомы с отцом Хаммондом?

И она представила ее высокому, чахлому, красивому пожилому господину, который оказался пастором риверсайдской епископальной церкви Святой Троицы. Миссис Вандер Мер уплыла дальше, и Алиса чуть ли не час провела в разговоре с отцом Хаммондом, время от времени замечая, что миссис Вандер Мер с одобрением наблюдает за их беседой. Она поймала себя на том, что говорит преподобному: «Меня всегда восхищала служба по епископальному обряду» (что было не такой уж неправдой: в городе ее детства епископалиане нравились ей больше других, а в Нью-Йорке она за последние годы не одно утро провела со слезами на глазах в сумрачном прохладном нефе храма Святого Луки), и прежде, чем он сердечно распрощался с ней, она обещала стать его прихожанкой.

— Я смотрю, ты нашла общий язык со старым Хаммондом, — сказала Мод, когда они ехали домой. — Умно поступаешь. Они со старухой закадычные друзья — она называет его своим духовным наставником. Не будь они оба в таких летах, весь город, уверена, предположил бы худшее.

— А мне он очень понравился, — сказала Алиса серьезно, и ей было безразлично, засмеется Мод в ответ или нет. В первый раз — и отнюдь не в последний — у нее появился повод заподозрить Мод в заурядности.

С тех пор они с Бобби не пропускали воскресных служб в церкви Святой Троицы. Миссис Вандер Мер неизменно присутствовала там, на фамильных местах впереди, иногда с Уолтером-младшим и его женой, иногда одна: Алиса и Бобби садились в почтительном отдалении, в боковом приделе под красными и пурпурными витражами окон и гулкими раскатами органа. Отец Хаммонд совершал службу медленно и торжественно. Ей было трудно следить за его проповедью — ее внимание привлекали очертания и краски алтаря, витражи, хоры, и порой она представляла себе, как работает над церковной скульптурой, — но всей душой воспринимала псалмы и гимны, а некоторые молитвы, произнесенные отцом Хаммондом глубоким и мелодичным голосом, всегда вызывали у нее слезы: