и бабушка упала, три дня лежала без движения и только сто­нала, а потом все молилась богу, плакала, воздевала руки (а горничные, глядя на нее, посмеивались) и с того времени как-то вся осунулась, при­смирела и стала неправильно произносить слова.

На тебя она не сердится,— рассказывала Нина Ивановна, — все ходит в твою комнату и крестит стены и твою постель. А в меня точно гром ударил. Я уже не та, что была.

Все время она не отрывала глаз от Нади, точно только теперь узнала ее. За обедом ела много, а ночью не спала, лежала тихо. И так пожила дней пять и уехала.

®Прошла осень, за ней прошла зима. Надя уже сильно тосковала и каждый день думала о матери, о бабушке, о своей постели. Письма из до­му приходили тихие, добрые, и казалось, все уже было прощено и забыто. В маев после экзаменов она поехала домой и на пути остановилась в Мо­скве, чтобы повидаться с Сашей. Он был все такой же, как и прошлым ле­том, бородатый, с всклоченной головой, все в том же сюртуке и парусин- ковых брюках, но вид у него был нездоровый, замученный, он и постарел, и похудел, и все покашливал.

Ах, вы приехали!1, — сказал он весело и засмеялся3. — Боже мой, Надя приехала! Голубушка!

Посидели в литографии, поговорили, потом поехали в ресторан завт­ракать; он ел, много говорил и все покашливал, а она не могла есть и толь­ко со страхом смотрела на него, боясь как бы он не свалился здесь в ресто­ране и не умер.

Саша, дорогой мой, — сказала она,е —вы больны!

Нет, я здоров.

Сегодня же увезу вас к себеж. Непременно!

Нельзя, — сказал Саша и засмеялся. — Я в будущем году к вам приеду, а теперь мы завтра едем на Волгу, я да еще тут один парень. Па­рень хороший, только из Санкт-Петербурга, вот беда! Говоришь ему, по­ложим, что мне хочется есть, что я оскорблен глубоко, задавлен насилием, что мы вырождаемся, а он мне в ответ на это толкует о великом инквизи­торе, о Зосиме, о настроениях мистических, о каких-то зигзагах гряду­щего — и это из страха ответить прямо на вопрос. Ведь ответить прямо на вопрос — страшно! Это все равно как при столпотворении смешение язы­ков: один просит — дай топор, а другой ему в ответ — поди к черту.

Поговорили о Петербурге, о новой жизни, и Саша все приходил в вос­торг и радовался.

Отлично, превосходно,— говорил он,— я очень рад. Вы не пожа­леете и не раскаетесь, клянусь вам. Ну, пусть вы будете жертвой3, но ведь так надо, без жертв нельзя, без нижних ступеней лестниц не бывает. Зато внуки и правнуки скажут спасибо!

Потом поехали на вокзал. Саша угощал чаем, яблоками, а когда поезд тронулся и он, улыбаясь, помахивал платком, то даже по ногам его видно было, что он очень болен.

Приехала Надя в свой город в полдень. Когда она ехала с вокзала до­мой, то улицы казались ей очень широкими, а дома маленькими, при­плюснутыми; людей не былой только встретился настройщик Швабе в ры­жем пальто[59]. Бабушка, совсем уже старая, по-прежнему полная и некра­сивая, охватила Надю руками и долго плакала, прижавшись лицом к ее плечу, и не могла оторваться. Нина Ивановна тоже сильно постарела и подурнела, как-то осунулась вся, но все еще по-прежнему была затянута, и бриллианты блестели у нее на пальцах.

Милая моя! — говорила она.— Милая моя!

Потом сидели все трое и молча плакали. Видно было, что и бабушка, и мать чувствовали, что прошлое потеряно навсегда и безвозвратно, нет уже ни положения в обществе, ни прежней чести, ни права приглашать к себе в гости; так бывает, когда среди легкой, беззаботной жизни вдруг нагрянет ночью полиция, сделает обыск и хозяин дома, окажется, растра­тил, подделал — и прощай тогда на веки, легкая, беззаботная жизнь!

Надя пошла наверх и увидела ту же постель, те же окна с белыми наив­ными занавесками, а в окнах тот же сад, залитый солнцем, веселый, шум­ный! Она потрогала свой стол, постель, посидела, поплакала. И обедала хорошо, и чай с вкусными, жирными сливками. Вечером она легла спать, укрылась и все время улыбалась; почему-то было смешно лежать на этой теплой,* очень мягкой постели. А будет ли стучать ночью сторож?

Пришла на минутку Нина Ивановна, села.

Ну, как, Надя? — спросила она, помолчав.— Ты довольна? Очень довольна?

Довольна, мама®.

Нина Ивановна встала и перекрестила Надю и окна.

А я, как видишь, стала религиозной,— сказала она.— Знаешь, и книжек уже не читаю.

Отчего?

Так. Не читается. Жизнь моя уже кончена, я так понимаю. Ну, спи, господь с тобой.

Она ушла.

Тик-ток... — стучал ночью сторож.— Тик-ток, тик-ток...

На другой день вечером приходил Андрей Андреич, все такой же ти­хий, молчаливый, и играл на скрипке очень долго, с чувством, и Наде ка­залось, что ему больше уже ничего не оставалось на этом свете, как только играть. Он робко говорил Наде вы, но все еще1" любил и» как будто не верил себе, своим глазам; вот, казалось ему, проснется, и все окажется сном...

Прошел май, начался июнь. Надя уже привыкла к дому. Хлопоты ба­бушки за самоваром, глубокие вздохи, Андрей Андреич, игра на скрипке по вечерам стали прискучать ей. Она ходила по саду и улице, глядела на дома, на серые заборы, и ей казалось, что в городе все давно уже состари­лось, отжило и все только ждет не то конца, не то начала чего-то молодо­го, свежего. О если бы поскорее наступала эта новая, ясная жизнь, когда можно будет прямо и смело смотреть в глаза, сознавать, что ты прав, быть веселым, свободным! Будет же время, когда бабушкин дом, где все так уст­роено, что четыре прислуги иначе жить не могут, как только в одной комна­те, в подвальном этаже, в нечистоте,— будет же время, когда от этого до­ма не останется и следа, и о нем забудут, никто не будет помнить!

Пришло из Саратова письмо от Саши. Своим веселым, танцующим почерком он писал, что путешествие по Волге ему удалось вполне, но что в Саратове он прихворнул немного и теперь лежит в гостинице. «Заму­чил меня спутник, одолел!— писал он.— Жалуюсь ему на кашель, а он мне про великого инквизитора». А дня через три, утром Надя, сойдя вниз, застала бабушку в сильном горе: она плакала и не могла выговорить