зале блестящий пол, выкрашенный под паркет, венские стулья, рояль, пюпитр для скрипки... Пахло краской. На стене в золотой раме висела большая картина, написанная красками: нагая дама и около нее лиловая ваза с отбитой ручкой.

Чудесная картина, — проговорил Андрей Андреич и из уважения с минуту простоял перед нею молча.— Это художника Шишмачевского...

Дальше была гостиная с круглым столом, диваном и креслами, обиты­ми ярко-голубой материей. Над диваном большой фотографический порт­рет отца Андрея в камилавке и в орденах. Потом вошли в столовую

 

ИЛЛЮСТРАЦИЯ К РАССКАЗУ «НЕВЕСТА. Акварель Д. А. Дубинского, 1952—1953 гг. Дом-музей Чехова, Москва

с буфетом,потом в спальню;здесь в полумраке стояли рядом две кровати,ру­комойник, большое зеркало в блестящей раме, и похоже было, что когда обставляли спальню, то имели в виду, что всегда тут будет очень хорошо и иначе быть не может. Андрей Андреич водил Надю по комнатам и все вре­мя держал ее за талию, а она чувствовала себя слабой, виноватой, нена­видела все эти комнаты, кровати, кресла, ее мутило от нагой дамы. Для нее уже ясно было, что она разлюбила Андрея Андреича или, быть может, не любила его никогда, но как это сказать, кому сказать и для чего, она не понимала и не могла понять, хотя думала об этом все дни, все ночи... Он держал ее за талию, говорил так ласково, скромно, так был счастлив, рас­хаживая по этой своей квартире, а она видела во всем одну только пош­лость, глупую, наивную, невыносимую пошлость®. И каждую минуту она готова была убежать, зарыдать, броситься в окно. Андрей Андреич при­вел ее в ванную и здесь дотронулся до крана, вделанного в стену, и вдруг потекла вода.

Каково? — сказал он и засмеялся. — Я велел сделать на чердаке бак на сто ведер и вот мы с тобой теперь будем иметь воду.

Прошлись по двору, потом вышли на улицу, взяли извозчика. Пыль носилась густыми тучами и, казалось, вот-вот пойдет дождь.

Тебе не холодно? — спросил Андрей Андреич, щурясь от пыли. Она промолчала.

Вчера Саша, ты помнишь, упрекнул меня в том, что я ничего не де­лаю,— сказал он, помолчав немного.—.Не то, чтобы упрекал, а так, на­мекал. Что ж, он прав! Бесконечно прав! Я ничего не делаю и не могу де­лать. Дорогая моя, отчего это? Отчего мне так противна даже мысль о том, что я когда-нибудь нацеплю на лоб кокарду и пойду служить? Отчего мне так не по себе, когда я вижу адвоката, или учителя латинского языка, или члена управы? О матушка Русь, как еще много ты носишь на себе праздных и бесполезных, таких, как я, многострадальная!

И то, что он ничего не делал, он обобщал и видел в этом знамение вре­мени.

Когда женимся, — продолжал он, — то пойдем вместе в деревню, дорогая моя, будем там работать! Мы купим себе небольшой клочок зем­ли с садом, рекой, будем трудиться, наблюдать жизнь... О, как это будет хорошо!

Он снял шляпу и волосы развевались у него от ветра, а она слушала его и думала: «Боже, домой хочу! Боже!» Почти около самого дома они «богнали отца Андрея.

А вот и отец идет! — обрадовался Андрей Андреич и замахал шля­пой.— Люблю я своего батьку, право, — сказал он, расплачиваясь с извозчиком. — Славный старик. Добрый старик6.

Вошла Надя в дом сердитая, нездоровая, думая о том, что весь вечер будут гости, что надо занимать ихв, улыбаться, слушать музыку, говорить только ог свадьбе. Бабушка важная, пышная в своем шелковом платье, надменная, какою она всегда казалась при гостях, сидела у самовара,и

Надя, взглянув на нее, почему-то только теперь сообразила, что дзыгой в доме называют именно ее, бабушку. Вошел отец Андрей со своей улыбкой.

Имею удовольствие и благодатное утешение видеть вас в добром здоровье, — сказал он бабушке, и трудно было понять, шутит это он или говорит серьезно.

IV

Ветер стучал в окна, в крышу, слышался свист, и что-то невидимое, суровое то жалобно напевало, то начинало рычать и бегать по саду. Был первый час ночи. В доме все уже легли, но никто не спал, и Наде все чуя­лось, что внизу играют на скрипке или смеется отец Андрей. Послышался стук, что-то упало на землю, и Наде показалось, что это сорвалась став­ня. Через минуту послышались шаги, вошла Нина Ивановна в одной со­рочке, со свечой.

Что это застучало, Надя? — спросила она.

Не знаю3.

Мать, с большими глазами, бледная, с волосами, заплетенными в одну косу, с робкой улыбкой, в эту бурную ночь казалась старше, некрасивее, меньше ростом. Наде вспомнилось, как еще недавно она считала свою мать необыкновенной и с гордостью слушала слова, какие она говорила, а теперь никак не могла вспомнить этих слов; все, что приходило на па­мять, было так слабо, не нужно.

Надя села в постели и вдруг схватила себя крепко за волосы и зарыдала.

Мама, мама, — проговорила она, — родная моя!6 Прошу тебя, умо­ляю, позволь мне уехать! Умоляю!

Куда? —спросила Нина Ивановна, не понимая, и села на кровать.— Куда уехать?

Надя долго плакала и не могла выговорить ни слова.

Позволь мне уехать из города! —сказала она наконец. — Свадьбы не должно быть и не будет, пойми! Я не люблю этого человека... И говорить о нем не могу.

Нет, родная моя, нет, — заговорила Нина Ивановна быстро. — Ты успокойся, это у тебя от нерасположения духа. Это пройдет. Это бы- пает. Вероятно, ты повздорила с Андреем, но милые бранятся, только те­шатся. Спи!

Ну, уйди, мама, уйди! — зарыдала Надяв.

Да,— сказала Нина Ивановна, помолчав.— Давно ли ты была ребен­ком, девочкой, а теперь уж невеста. В природе постоянный обмен веществ. И не заметишь, как сама станешь матерью и старухой, и будет у тебя та­кая же строптивая дочка, как у меня. Доживу ли я до того времени! Где там, едва ли! Ведь я умру от аневризмы.

Надя молчала, отвернувшись к стене. Нина Ивановна посидела немно­го и спросила:

Что же ты молчишь?

Она подождала еще немного1, и встала.

Что же? Ты не хочешь говорить с матерью? — сказала она обижен­ным тоном. — И не нужно, не говори. Послал бы мне бог поскорее смерть! И» для чего я живу! Для чего я живу!

Она всхлипнула3 и ушла к себе. Надя прислушалась, потом встала и пошла за ней.