— Николай Платонович, вы заметили, что Плавского, который еще толком-то и в должность не вступил, уже, похоже, понесло? — начал Замойленко. — О чем только ни говорил в течение дня, а вот о Президенте даже и словом не обмолвился. Я уж молчу о каких-то там благодарностях, понимаю, обижен он на нас, но протокольный тост за здоровье Гаранта мог бы поднять, язык бы не отвалился! Чует моя душа, огребем мы с ним хлопот.

— Драматизировать, конечно, не надо, но тревожные звоночки уже присутствуют, — по-чекистски уклончиво ответил Платонов. — Сейчас, конечно, еще рано говорить что-то определенное, первые шаги все-таки не показатель, хотя кто его знает? А вот за здоровье и мудрость нашего Президента мы сейчас и выпьем.

Вставать, как подобает в таком случае, не пришлось, импровизированным столом служил застеленный чистой бумажной скатертью багажник служебной «Волги», так что, подобрав животы, народ дружно выпил. Никто из них тогда не знал своего завтрашнего дня, а, расскажи им сейчас про их будущее, никто бы и не поверил.

12.

Сухопарый мужчина, в белой рубахе с высоким расстегнутым воротом, резко остановился у окна выходящего в колодец двора комплекса зданий Московского кремля. Загадочная не то улыбка, не то гримаса блуждала по его лицу. Невысокий господин имел яркую запоминающуюся внешность: открытый лоб, которому большие залысины придавали сократовскую выпуклость, продолговатый, с небольшой хищной горбинкой нос, выдаюшийся вперед подбородок, толстоватые, чувственные губы и небольшие, глубоко посаженные, с характерным национальным выкатом, глаза, сверкающие лихорадочным блеском одержимого человека. Весь его облик, какая-то дерганая, изломанная фигура придавали ему сходство с неким мифическим существом, которое в разные времена и у разных народов называлось по-разному — у кого дьявол, у кого шайтан, у кого недобрый дух.

Михаил Львович Амроцкий, по прозвищу Гоблин, подлинного смысла этой клички, прицепившейся к нему еще со школьных времен, не знал, а трактовал ее всегда по-разному, в зависимости от обстоятельств. Так или иначе, существо это видилось ему не особенно кровожадным, азартным и очень авантюрным. В конечном итоге, его юношеские представления об этом неведомом нечистике и предопределили его дальнейшую судьбу. Амроцкий из штатного и весьма незаурядного служителя науки почти в одночасье сделался великим комбинатором, о масштабах и размахе прокруток которого местечковый Ося Бендер даже и мечтать не мог. Армагедоныч или Гоблин, как его за глаза называли близкие и друзья, умудрился превратить Кремль в огромную контору «Рога и копыта», а главного его насельника — в своеобразного директора Фунта, в обязанности которого входило сидеть, в данном случае на троне, до скончания века. Именно оттяжка этого неминуемого «скончания века» сейчас и будоражила кровь и воображение великого комбинатора.

Всякая смута рождает своих выразителей, иногда их много, иногда мало, как масть ляжет. Российская смута девяносто первого года родила полчища своих наперсников, но самым зловещим и одиозным из них, безусловно, был Михаил Львович, своеобразный Распутин нашего времени.

Человек небесталанный, он один из первых почуял запах огромных денег, которые можно без сопротивления и каких бы то ни было серьезных последствий присвоить себе. Нынешняя государственная власть со старыми советскими мозгами в словах «демократия» и «капитал» видела новые синонимы понятий «коммунизм» и «народное благо» и без зазрения совести рассовывала это самое достояние по собственным карманам. Именно поэтому она особенно нуждалась в ярких и талантливых теоретиках, умеющих оправдать любое воровство, представив его борьбой с красно-коричневой угрозой и необходимостью создания условий необратимости раздирающих страну процессов. Короче, страна решила в одночасье жить по-новому, по капиталистически, а все атрибуты и механизмы, управляющие этой страной, остались старыми, цэковско-обкомовскими, и понятие «народ и государство» все еще продолжало звучать как некое единое целое. Вот и бросился Амроцкий и ему подобные обирать это самое государство под благовидным предлогом обогащения самого народа. Как и подобает истовому продолжателю дела Троцкого-Ульянова, предложивших в свое время остроумный вариант «грабь награбленное», он с радостью согласился заменить известный лозунг «все вокруг колхозное — все вокруг мое» на еще более неопределенный и емкий — «всем — все и поровну». Однако совершить это без высочайшего благословения никто не мог, и Михаилу Львовичу понадобились годы труда, унижений и финансовых издержек, прежде чем он оказался у подножья российского престола.

Романтики демократизаторы, во главе со своим крепко пьющим вожаком, тешились наивными и оттого жестокими экспериментами, словно дети, потрошащие осколком стекла живую лягушку. Им казалось — еще немножко, и они узнают подлинную суть страны, их взрастившей, но чем дольше затягивались эксперименты, тем страшнее жилось людям, тем быстрее богатели самые недостойные, а высокие и правильные безвозвратно деградировали, унося с собой в небытие самое сокровенное — живой и древний дух земли. Тень Гоблина, зловещая и черная, медленно вставала над Кремлем.

Все, как всегда, решил случай. Начиная вторую предвыборную скачку, мало кто надеялся, что спивающийся «Боливар» вывезет. Лучшие отечественные умы демников, как стали именовать демократов, ломали свои извилины, только треск стоял в высоких кабинетах. Им на подмогу, словно тараканы, изо всех щелей лезли разные иноземные советники и консультанты. Мобилизовывалось всё, однако, парадокс состоял в том, что, чем больше привлекалось сил и средств, тем пессимистичнее виделся результат. Вот здесь и подсуетился Амроцкий, как нельзя вовремя подсунув Гаранту две хитрых идеи. Первая — организовать своеобразный «общак», куда бы скинули деньги главные буржуа страны, ведь это именно они, а не народ, были в первую очередь заинтересованы в продлении сроков правления Царя. Вторая затея заключалась в перекупке уже раскрученного кандидата в президенты. Рабочая схема: до первого тура все идут самостоятельно, а перед вторым «темная лошадка» сливает своих избирателей в их пользу, и грозные коммуняки остаются с носом. И что бы вы думали, обе идеи выстрелили с блеском! Михаил Львович в одночасье из средней руки миллионера-поскребыша превратился во всесильного фаворита монаршего клана.

Все это вспомнилось Амроцкому сегодня у кремлевского окна. Самым трудным было уговорить Плавского, идущего в той предвыборной скачке третьим, а вернее, заставить генерала поверить в обещания и незыблемость слова Гаранта. И он это сделал. Никто бы не смог, а он сделал! Конечно, пришлось потратиться на подкуп главного советника претендента, но это оказалось самым плевым делом, труднее было с самим Плавским. Он фордыбачился и набивал себе цену, а главное, требовал реальных гарантий. Ночные бдения на даче грозили обернуться форменным пшиком, если бы не одна крамольная мысль, осенившая его как-то под утро. Тогда он, провожая генерала до машины, предложил ему в лоб стать приемником престола в случае ухода со сцены Гаранта. Генерал, набычившись, буркнул: «Подумаю!» и уехал. К вечеру следующего дня дело было улажено. Ликованию Семьи не было предела.

Возможно, все бы и развивалось по его сценарию, будь генерал хоть чуточку гибче, дальновиднее и умнее. Но его понесло с первых же недель работы секретарем Совета национальной стабильности. И Михаил Львович был первым, кто предложил зарыть обратно в народный перегной народного любимца.