Тускло-багряное мерцание костра быстро осталось позади, и мы зашагали вперед в темноте. Мальчик-солдат позволил Оликее вести себя, и она явно хорошо знала дорогу. За долгие годы здесь прошло столько людей, что тропа стала гладкой и ровной. Мальчик-солдат о таких вещах не думал. Он сосредоточился просто на необходимости перемещать свое тело. Лихорадка лизала его кожу, словно языки пламени, места, где он проткнул кожу кристаллом, зудели. Он сковырнул струпья, и теперь вздувшиеся ранки сочились влагой. Он осознавал всю глупость этой затеи, но одновременно упрямо твердил себе, что и она сама, и боль, и последующий жар были необходимы. У него ломило суставы, а голова гудела. Желание лечь и уснуть скоро стало невыносимым, даже сильнее мучительного голода. Но на него приходилось не обращать внимания и шаг за шагом продвигаться вперед. Все его мысли сосредоточились на ходьбе. Вскоре на краю его замутненного жаром поля зрения забрезжило призрачное свечение. Он крепко зажмурился, открыл глаза, снова моргнул, но бледные мерцающие точки прогнать не удалось. Тогда он побрел дальше.

Я постепенно осознал, что призрачное свечение вовсе мне не мерещится. Оно появлялось пятнами и крохотными пляшущими точками, бледное, зеленоватое, а порой голубовато-белое — такими были движущиеся огоньки. Когда один из них подлетел к нам, завис у самого моего лица и упорхнул прочь, я понял, что это какой-то подземный светлячок. Эта догадка позволила мне разобраться в том, что я видел. Зеленоватые пятна превратились в островки слизи или мха на стенах пещеры. Голубоватые жучки собирались около них, ели или, возможно, пили, сливаясь с их мерцанием, а затем, насытившись, улетали прочь. Мягкое зеленое свечение появлялось примерно через равные промежутки. Я решил, что, чем бы это ни было: растением, мхом или слизью, — спеки сознательно разметили им тропу, чтобы подсветить путникам дорогу. Я восхитился их находчивостью в использовании природных средств в не меньшей степени, чем удивлялся их непредусмотрительности в прочих вопросах. Я подумал о близкой моему сердцу кавалле и решил, что на часто используемой тропе непременно были бы обустроены тайники с запасом дров и еды. Либо спеки совсем не заботились друг о друге, либо им просто не приходило это в голову.

Неожиданно я осознал нечто куда более важное для себя. Усталый и больной, мальчик-солдат сосредоточил все усилия на том, чтобы держаться на ногах и идти вперед.

Он перестал от меня защищаться.

Моим первым порывом было восстать против него и захватить власть над телом. К счастью, я быстро сообразил, что таким образом сам окажусь в его нынешнем положении: в лихорадке, страдающим от боли и голода. Но если я пока что затаюсь, возможно, он утратит остатки бдительности, и, когда уснет, я смогу хотя бы сам отправиться странствовать по снам. Так что я тесно сжался в темнице собственного тела и принялся ждать.

Мальчик-солдат продержался недолго. Не знаю, сколько мы успели пройти в темноте, прежде чем он, неожиданно застонав, осел наземь. Оликея и Ликари сделали все возможное, чтобы мягко опустить его на каменистый пол пещеры. Он тут же свернулся в огромный несчастный клубок. Казалось, единственное, на что он способен, это дышать. Его глаза были плотно закрыты.

Только разговоры Оликеи с Ликари и тихие звуки, которые они издавали, позволяли мне понять, что происходит. Ребенок сложил маленький костер, а Оликея разожгла его. Скудное тепло больше дразнило, чем согревало. Они обернули мальчика-солдата одеялом.

— Пей. Открой рот. Твое тело горит в лихорадке. Ты должен пить.

Мальчик-солдат послушался ее. Вода во рту и горле приносила облегчение, но та, что пролилась, казалась невыносимо холодной. Оликея смочила руки и протерла ему глаза, осторожно очистив запекшиеся веки. Мальчик-солдат отвернулся, уклоняясь от ее помощи, но тем не менее она его несколько подбодрила. Он вздохнул и провалился в глубокий сон.

Я беспокоился, насколько пострадало от лихорадки мое тело. Жар ослабил и отвлек мальчика-солдата, что сыграло мне на руку, но я не хотел вернуть себе власть над безнадежно изувеченным или умирающим остовом. Я подумывал попросить у Оликеи еще воды, сознавая, что мне это пойдет на пользу, но решил, что такой дерзкий поступок может привлечь внимание мальчика-солдата. Сперва я попробую пройтись по снам.

Я чувствовал себя вором, поступая так. Его силы были на исходе, и тратить остатки его магии казалось жестоким. Тем не менее я собрался с силами и отправился наружу.

Описать этот опыт довольно трудно. Я и раньше путешествовал по снам, но неосознанно и чаще по чужому зову. Сейчас же я впервые попытался использовать магию таким образом и вскоре обнаружил, что столкнулся с непредвиденным затруднением. Пока Оликея и мальчик-солдат были в пути, успело взойти солнце и настал день. Все люди, которых я надеялся навестить во сне, уже встали. Мне не составляло труда их отыскать, поскольку расстояния преодолевать не приходилось. Сама мысль о друзьях приводила меня к ним, но их бодрствующие разумы были поглощены другими вещами и отказывались меня видеть.

Точно так же, как накануне мне не удалось установить настоящую связь с Гордом, сегодня вышло со Спинком, Эпини и Эмзил. Словно маленькая жужжащая муха, я кружил около их мыслей, но не мог в них проникнуть. Их восприятие мира яви было слишком отчетливым, чтобы позволить мне ворваться в него. Отчаявшись связаться с ними тремя, я задумался, кого я могу застать спящим. Мне вспомнилась Ярил, и, не успев решить, насколько это разумно с моей стороны, я очутился в ее спальне в Широкой Долине. Она ненадолго прикорнула после полного тревог утра. Я пробрался в ее сон, совершенно не умиротворяющий, загроможденный делами, которыми ей предстояло заняться. Мерцающие складки бледно-голубой ткани боролись с надзором за дневной уборкой. Ее беспокоило что-то насчет скотины, но самым назойливым оказался образ Колдера Стита, уставившегося на нее с такой же надеждой, с какой беспризорник разглядывает витрину со сладостями.

— Откажи ему, — тут же предложил я. — Скажи, чтобы он убирался.

— Он не так плох, — устало ответила она. — Да, он бывает капризным, как ребенок. Но ему так отчаянно хочется, чтобы кто-нибудь увидел его мужественным и знающим — я могу направлять его, всего лишь заметив мимоходом, что нужные мне поступки покажут его именно в этом свете. Устала я в основном от его дяди. Камни, камни, камни. Вот и все, о чем он способен думать. Он докучает прислуге и задает по тысяче вопросов в день, но старательно скрывает ото всех, что именно ищет. И он совершенно бесцеремонен. Вчера я обнаружила, что он отозвал работников, ремонтировавших подъездную дорогу, и заставил их копать ямы вдоль берега реки и таскать ему полные ведра камней оттуда. Как будто он имеет право распоряжаться на наших землях только потому, что я помолвлена с его племянником! Как же он меня бесит!

Я промолчал, хотя и очень ей сопереживал. Я почти чувствовал тяжесть ее слов и отчаянной потребности поговорить с кем-нибудь о своих тревогах.

— Дюрил рассказал об этом мне, поскольку, по его словам, работы на дороге нужно закончить до зимы, иначе подъездной путь совсем размоет. Так что я пошла к отцу, а он заявил мне, что женщины, волнующиеся по таким поводам, обычно куда старше и уродливее меня и не имеют никаких видов на будущее. И мне пришлось пойти к Колдеру, и трясти его, и ныть, мол, дорога в ужасном состоянии и мою карету трясет на ухабах, — пока он не пошел к дяде и не сказал ему, что, по его мнению, им не следует забирать у Дюрила людей, пока они не закончат с ремонтом. А тот ответил, что рабочие ему нужны еще всего лишь на несколько дней, а потом они смогут вернуться к прежнему занятию. Словно он имеет право решать, что важнее для нашего поместья!