– Мне, как британцу, очень интересна эта тема. Мы всегда считались рассудительной нацией, и вдруг Блэр очертя голову бросается туда, куда указал Буш, без особых на то оснований.

– Ну, по-моему, этнические чистки сотен и тысяч невинных людей…

– Речь не об этом. – Я бросил короткий взгляд на жену. – Сейчас Хусейна обвиняют во владении ядерным оружием. Которое до сих пор не нашли.

– Давайте сменим тему, – потребовала Анна, косясь на Камиллу, сидящую с открытым ртом.

– Я лишь интересуюсь, что Ричард хочет предложить по этому поводу.

– Да пока ничего конкретного. Просто есть нечто абсурдное в поисках того, что вряд ли существует. Ну и, конечно, символизм бензина.

– Бензин – это необходимость, – отрезал Ален. – Не вижу в нем ничего абсурдного.

– Еще вина? – спросила Инес, демонстрируя опустевшую бутылку.

– Я открою, – быстро сказал я, радуясь передышке. – Белое?

– Ну, раз начали, чего уж метаться, – буркнул Ален, который не любил белое вино.

Ретировавшись в кухню, я оперся на разделочный стол и закрыл глаза. А когда открыл, увидел за окном маленького серого кролика, бегущего по лужайке. Хвост у него был хорошенький до невозможности, настоящий помпон! Я вспомнил хокку одного японского поэта, которое нравилось мне в колледже. Там было что-то про любование цветами во время прогулки по крыше ада.

Я полез за вином в холодильник, и передо мной, как на цветном снимке, предстало время, прошедшее здесь без меня. Вот в большом пластиковом контейнере плавают в собственном соку остатки фруктового салата. Вот половинка авокадо, плотно завернутая в пленку, три бутылки сидра и все ингредиенты для бретонских блинчиков: собственно, тонкие блины из гречневой муки, эмменталь, яйца, помидоры, ветчина, сметана. Я очень любил бретонский ритуал поедания таких блинов – запивать их масляно-яичную сердцевину ледяным сидром, как принято на северо-западе.

Стоя перед таким знакомым холодильником, невозможно было поверить в то, что все закончится совсем плохо. Сколько раз я приносил сумки с продуктами на эту кухню? Выметал песок с этого кафельного пола? Менял лоток короткошерстного британского социопата, который был любимцем Инес до тех пор, пока не отправился за радугу? Нельзя просто взять и вычеркнуть почти десять совместных лет. У нас была общая жизнь! В окружении физических предметов, годами служивших и мне, и Анне, и Камилле, я почувствовал себя уверенней. Хорошо, что я здесь. Хорошо, что меня здесь видят.

Но мои новые надежды рухнули под гнетом изменившейся атмосферы в гостиной. Камилла на полу выстраивала подсвечники в боевой порядок, Анна отставила свой стул от стола и отодвинула от себя тарелку. Инес насупилась, а у Алена покраснели щеки. Похоже, он только что говорил и был вынужден умолкнуть из-за моего появления.

– Все в порядке? – поинтересовался я с деланой бодростью и стал наполнять бокалы.

Когда я стал наливать себе, Анна сузила глаза:

– Знаешь, не стоит тебе пить перед долгой поездкой.

– Сегодня четверг, – проворчал Ален. – Что за глупость ехать в Париж перед самыми выходными. А что касается твоих слов, Анна…

– Ален, – перебила Инес, – хватит!

– Как вам будет угодно. – Ален залпом осушил бокал. – Пойду-ка я обратно на поле, раз уж вы решили сегодня вести себя невыносимо.

Я перевел взгляд с него на Инес. На лице у нее застыло болезненное выражение. И я вдруг понял почему. Инес смотрела на Анну, а у той по щекам катились слезы.

– Chérie… – Инес погладила ее по руке.

– Анна, – тихо позвал я, и прозвучало это умоляюще.

– Милая, ты… – Анна вытерла слезы и повернулась к Камилле. – Милая, иди пока наверх и поиграй там, ладно? Взрослые хотят поговорить.

Каждая нервная клетка в моем теле приготовилась к бегству. Каждая пора взывала: «Анна, не надо!»

Камилла подняла глаза от игры, и на ее личике отразилось смятение. Она увидела, что мама плачет.

– Не волнуйся, зайка. Давай, иди наверх как большая девочка. А я скоро приду и почитаю тебе новую книжку, которую купила бабушка. И можешь по дороге взять печеньку. D’accord?[21]

Она поцеловала Камиллу в лоб. Камилла посмотрела на меня. Анна поцеловала ее еще раз:

– Иди, mon coeur.

Потом мы все ждали, пока Камилла уйдет. Наконец, она скрылась на втором этаже, и в комнате наступила тишина. Никто не смел прикоснуться к еде или вину. Я заглядывал Анне в глаза, моля не предавать меня, не раскрывать нас, но она изучала столешницу, водя пальцем по прожилкам в дереве.

– Он изменил мне, – проговорила она еле слышно.

У меня внутри все превратилось в горячую лаву, и я застыл, парализованный ее признанием. Ноги примерзли к полу, будто на них были космонавтские магнитные ботинки.

Ален с Инес смотрели на меня, предполагая, что я сейчас все объясню, начну оправдываться, но я просто стоял, как оглушенный. Молчание затянулось, Ален начал багроветь.

– Что происходит? – вопросил он, скрестив руки на груди.

Анна подняла на меня лицо и сверкнула глазами:

– Будешь объяснять или мне самой?

Я растерялся. Чего от меня ждут – честности или попытки спасти репутацию? Впрочем, судя по эмоциональному настрою всех троих, спасать мне уже было нечего.

– У Ричарда роман на стороне, – произнесла Анна. – С американкой.

Различимый хоровой вдох. Инес встала с места и подсела к Анне. Попыталась обнять, но Анна оттолкнула ее.

– Ну ладно, – спокойно проговорила Инес, складывая полотняную салфетку в аккуратный квадрат. – Ладно.

– Да чтоб тебя, Ричард! – Ален вскочил. – Qu’est-ce que tu peux être maladroit![22]

Он начал мерить шагами комнату. Мне стало трудно дышать, в носу все горело. Ален назвал меня неуклюжим. Хотя на самом деле maladroit – это хуже, чем неуклюжий. Это недотепа, полный кретин, с которым лучше вообще не связываться. То есть все самые ужасные опасения тестя насчет меня оказались правдой.

– А, ну вас к черту! Пойду налью чего покрепче.

И он удалился, оставив нас втроем. Анна схватила салфетку, которую только что сложила для нее мать, и принялась яростно вытирать щеки. Инес гладила ее по спине. Я пытался выбраться из болота унижения, затопившего мой мозг, но вместо мыслей у меня в голове была лишь вязкая чернота.

Вернулся Ален с бутылкой виски и четырьмя стаканами.

– Ты, может, что-нибудь уже скажешь, придурок? – спросил он, разливая виски по бокалам и немедленно опрокидывая один в себя.