Судья все продолжал свой монолог:

– Теперь же вы заявляете мне, что вышеупомянутый укушенный явился сегодня в суд, даже не зная того факта, что подсудимому были предъявлены обвинения за этот укус.

Я кивнул головой:

– Да, судья. Он пришел, так как ему по ошибке сказали, будто подсудимый отрицает, что сломал другому потерпевшему руку.

Судья махнул рукой, чтобы я его не перебивал.

– И этот свидетель первым делом сказал, что даже не уверен, специально ли тот его укусил.

Я снова кивнул.

– После чего он недвусмысленно дал вам понять, что никак не заинтересован в том, чтобы доводить обвинения по этому банальному, не имевшему никаких последствий и никак не доказуемому укусу до суда.

Я кивнул.

– А Королевская уголовная прокуратура при этом все равно настаивает, чтобы этот человек встал за свидетельскую трибуну и мы провели трехдневные слушания, которые будут стоить налогоплательщикам несколько тысяч фунтов, рассматривая обвинения, которые никак не скажутся на окончательном приговоре?

Я закивал, сжимая в руках свой парик. Чего я не мог сказать вслух, однако пытался дать понять своими робкими ухмылками, кивками и поддакиванием на протяжении всего его монолога, так это то, что в точности то же самое трижды – в том числе и в тот день – сказал прокурору.

Вызов в суд семерых гражданских свидетелей и трех офицеров полиции на трехдневные судебные разбирательства по делу о причинении телесных повреждений, притом что доказательства этих телесных повреждений весьма скудные, а подсудимый уже признал вину по двум таким же эпизодам, в связи с чем признание его виновным в укусе никак не отразится на приговоре, никоим образом не будет преследовать общественных интересов.

Я даже отправил выдержки из директив по вынесению приговора, чтобы наглядно показать, насколько ничтожно малое влияние «укус» окажет на приговор Райану, даже если мы победим, что не было никоим образом не гарантировано. Я предложил Королевской уголовной прокуратуре поговорить с Колином, объяснить ситуацию и узнать его мнение на этот счет. В ответ на мою с любовью составленную пятистраничную рекомендацию – составленную бесплатно, так как мне подобные вещи никто не оплачивает, – я получил от прокурора жалкую отписку в две строчки: «Дело необходимо довести до суда». Когда я попытался снова, перефразировав свою рекомендацию и вежливо поинтересовавшись, не упустил ли я что-то из виду, применяя критерий интересов общественности, то получил такой же безучастный ответ: «Я не согласен с вашим мнением. Назначайте слушания». Явившись в суд и узнав, что Райан уже сознался в том, что поломал им руку и челюсть, соответственно, Самюэль и Колин сразу же заявили, что больше не хотят никаких разбирательств. Когда я объяснил Колину, что суд назначен по поводу укуса, то он задумчиво ответил:

– Укус? А, ну да. Знаете, не думаю, что он специально.

Тогда я позвонил своему вечному неподатливому противнику снова и в третий раз попытался добиться справедливости. На этот раз, по крайней мере, он сказал все как есть:

– Мы не станем снимать обвинения. Я прочитал ваши рекомендации, и если свидетель на месте, то продолжайте.

Я объяснил – стараясь максимально скрыть нарастающее раздражение в своем голосе, – что не только свидетели не уверены, но и сам Колин согласился с тем, что, в соответствии с версией защиты, это был скорее не укус, а случайно угодившая между зубов рука. Я действительно вынужден крайне настоятельно рекомендовать с этим покончить. То, что он рявкнул мне в ответ, наконец раскрыло причину нашей патовой ситуации:

– Ну а что насчет нашей статистики?

Я не посвящен в детали рабочей статистики Королевской уголовной прокуратуры, однако один адвокат как-то мне поведал, что когда решение снять обвинения принимается непосредственно в день суда, то на внутренний контроль это действует как красная тряпка на быка. Таким образом, даже когда дело обречено, если оно каким-то образом доковыляло до суда, то высшее руководство непременно будет настаивать на том, чтобы его рассмотрели с вынужденным вынесением присяжными или судьей оправдательного приговора.

Так мы и оказались в кабинете судьи в безвыходном положении – никто из присутствующих в суде, и уж тем более потерпевшие, не считал, что в разбирательствах есть хоть какой-то смысл, однако наши руки были связаны не вылезающим из своего кабинета чиновником, переживающим за свою статистику. Бранные слова, полившиеся из уст судьи, когда я упомянул о промелькнувшем в моем разговоре с Королевской прокуратурой слове «статистика», были совершенно неподобающими для его статуса, однако более чем уместными. Это было наглядной иллюстрацией конфликта интересов прокуратуры и потерпевшего, чье дело рассматривается. В то время как желание потерпевшего и государства, как правило, совпадают – оба, например, обычно ждут обвинительного приговора, – у государства имеются также и свои интересы, и некоторые из них идут вразрез с желаниями потерпевшего.

Так, из-за ограниченности ресурсов, доводить до суда в конечном счете приходится только те дела, в которых имеется достаточно доказательств для обвинения. Если рассматривать каждое дело независимо от убедительности имеющихся доказательств, то это станет медвежьей услугой не только для налогоплательщиков, но и для других потерпевших, чьи более убедительные дела зависнут в перегруженной судебной системе. Кроме того, было бы попросту несправедливо по отношению к обвиняемым со стороны государства злоупотреблять своей властью и начинать спорные судебные разбирательства на основании ничтожных или совершенно не заслуживающих доверия доказательств, основываясь лишь на уверенности предполагаемого потерпевшего. Более того, интересы общественности требуют прекращения судебного преследования по определенным делам даже в случае наличия подкрепляющих доказательств – например, в некоторых душещипательных делах по факту эвтаназии либо делах, в которых судебное преследование было жестокостью из-за слишком слабого состояния обвиняемого. Все эти соображения в полной мере отображены в кодексе Королевской уголовной прокуратуры, о котором мы с вами уже говорили ранее, обсуждая критерии доведения дел до суда. Имеются ли реалистичные перспективы осуждения обвиняемого? Будет ли судебное разбирательство в интересах общественности, если учесть, помимо прочего, также интересы и пожелания потерпевшего? Интересы и пожелания, следует отметить, – это не синонимы. Различие отчетливо заметно в делах о бытовом насилии: прокуратура частенько доводит судебное преследование до конца, невзирая на все попытки потерпевшей, когда ее (а это чаще всего «ее») склонная к манипуляциям вторая половинка начинает дергать за ниточки, чтобы та забрала свое заявление. Защищая интересы этих беззащитных жертв постоянного домашнего насилия, прокуратуре порой требуется привлекать их к сотрудничеству со следствием, даже если те не выражают никакого интереса участвовать в судебных разбирательствах. Однако в других случаях – таких, как в деле Колина – сложно увидеть выполнение требований кодекса Королевской прокуратуры. «А что насчет нашей статистики?» – все звучит у меня в голове вот уже несколько лет подряд эта чуть ли не государственная тайна, ненароком раскрытая закоренелым бюрократом, загнанным в угол.