Шрифт:
Интервал:
Закладка:
и они разделили мое достояние,
хотя я ничего не был им должен.
Но я претерпел это и молчал, и был спокоен,
как будто бы они не раздражали меня;
я стоял без трепета, как твердая скала,
о которую хлещут волны, но она выносит это.
И я переносил горечь от них из смирения,
потому что я хотел спасти мой народ
и взять его в наследственный удел;
переносил, чтобы не лишить силы обетования,
которые я сделал праотцам ради спасения их семени».
Ясно, что нужна вся предвзятость теолога, чтобы, подобно Гункелю, объяснять эти слова «историческим впечатлением от личности Иисуса», между тем как они явно относятся к преследуемому и замученному праведнику псалма 21 и Премудрости Соломона, к стойкому мытарю и страждущему отроку божьему Исайи 50 и 53, образ которого уже и у пророка сливается с образом Иеговы. Мы видели, что отрок божий Исайи представляется тождественным с мессией, который приносит людям радостную весть об их искуплении и, движимый любовью, отдает самого себя в жертву за грешников; что Иисус Барухова гносиса, при помощи божией, ополчается против дьявола; что он остальным людям открывает истинное познание бога, как отца, справедливого и благого, тем самым указывая им путь ко всевышнему богу, и своею смертью во имя любви дарует им бессмертие.
Соответственно этому, мы читаем в той же (31-ой) оде:
«Он открыл уста свои и изрек благо и радость
и произнес новую хвалу его (бога) имени.
И он возвысил свой голос к вышнему
и принес ему, как деток, тех, кто были на руках его»[25].
С этим гармонирует ода 28-ая, где имеются следующие стихи:
И они искали моей смерти, но не находили ее,
потому что я был древнее, чем их память.
И тщетно угрожали они мне,
а те, кто были позади меня,
напрасно старались уничтожить память того,
кто был впереди их, потому что мысли вышнего нельзя опередить,
а его сердце превосходит всякую мудрость».
Здесь (связь е Ис. 50 и 53, Пс. 21 и Премудр. 2 и 3 прямо осязательна, и вместе с тем мы видим, как замученный праведник сливается в представлении прэта с домировым мессией, а последний, в свою очередь, с божественною мыслью, изначальной мудростью и логосом Филона[26].
По народному представлению, мучения праведника Пс. 21 состояли, как мы видели раньше, в его распятии на кресте, а по гносису Баруха его Иисус умер на столбе или дереве. Соответственно этому, ода 42 начинается словами:
«Я распростер свои руки и приблизился
к господу моему, потому что
распростирание моих рук есть его знак;
мое распростирание (есть) распростертое дерево,
которое было повешено на пути праведного».
Эту оду Гункель называет «триумфальной песнью распятого на кресте», относя ее к Иисусу евангелий, к которому 21 стих обращается, как к «сыну божию», и которого стих 24 называет «спасителем» или «искупителем». Но разве не именуется «сыном божиим» также и праведник Премудрости Соломона, и разве не представляется также «искупителем» распятый на кресте Иисус иудейского гностицизма, которого все же нисколько не следует, в силу этого, отождествлять с Иисусом синоптиков? Ведь крест, как мы» видели, проник в весь этот идейный мир путем слияния астрального символа небесного спасителя и древа казни, на котором представляли себе повешенным праведника. Так и в приведенных стихах распростирание рук к крестообразной форме, т. е. жест, которым христос посвящает себя своему богу, связывается тут же с древом казни праведника и непосредственно сливается в представлении воедино с самим древом казни. «На древе, — так объясняет Гункель эти стихи, — Христос посвятил себя богу, и знаком этого посвящения было не только его собственное распростирание рук, но в то же время и сам крест с его поперечиной, на которой, поднятый, он висел у дороги (Марк, 15, 29): знак креста — так предполагается здесь — древнее, чем распятие Христа на кресте. Это — ценная религиозно-историческая справка!» Так-то так, но именно потому это также не доказывает историчности распятия Иисуса на кресте, а только доказывает символическое значение крестного знака, в котором одновременно получает свое выражение пожертвование собственным «я» и победа жизни над смертью в соединении с богом. У нас имеются основания предполагать, что и верующие посвящали себя на служение искупителю таким же образом, с распростертыми руками, выражая этим свое единство с ним (ср. оду 37)[27].
В роли подателя жизни, победителя ужасов ада и смерти поэт прежде всего и выводит перед нами искупителя, причем этот образ нигде не передан величественнее, чем в той оде 42, со вступительными стихами которой мы только что познакомились.
Совершенно непонятно, как мог Harnack, в угоду своему предвзятому мнению, считать эту великолепную оду винегретом из иудейских и христианских составных частей. Она представляет собою нечто вполне единое и понятное безо всякого притягивания христианских мыслей, так как представление об искупителе, как триумфаторе над адом и смертью, свойственно, как мы видели, всему комплексу античных мистериальных религий, и даже в иудейских добавлениях к Иисусу сыну Сирахову мудрость сходит в ад, пробуждает усопших и просвещает тех, кто возложил свое упований на господа.
В таком же роде и ода 17 описывает сошествие спасителя в ад, — как указал ему бог «стезю его пути»:
«Там открыл я двери, которые были заперты.
Я разбил железные затворы,
а мои оковы раскалились и расплавились предо мною
и ничто не оказалось замкнутым для меня,
потому что я был вратами ко всему».
Торжествующей, или, вернее, благодарственной песнью Христа богу, совершившему чрез него дело искупления и воскресившему мертвых к жизни, называет Гункель и оду 22.
Но в «Одах Соломона» говорится не только о смерти и сошествии в ад спасителя; в них говорится также и о рождении его. Ода 19 гласит:
«Чаша молока была принесена мне, и я выпил ее, услаждаясь благосердием господа. Сын есть чаша, а от кого молоко — отец.
Доил его дух святой, потому что груди его были полны и не нужно было, чтобы молоко пропадало