видеть. Я пошел за ней, просто удостовериться, что с ней все в порядке. Мы разговаривали у нее в комнате… – В мозгу у меня промелькнуло несколько отчетливых мгновений Мередит: пряди темно-рыжих волос, прилипшие к помаде, шелковистые черные линии по краям ее век, бретелька платья, соскальзывающая с плеча. – Разговаривали у нее в комнате, а Ричард пришел и принялся колотить в дверь, – слишком поспешно добавил я, надеясь, что Колборн не заметит, как загорелось у меня лицо и горло. – Она не хотела с ним говорить, так ему и сказала, через дверь, мы как-то боялись ее открыть, и он в конце концов ушел.

– Во сколько это было?

– Господи, не помню. Поздно. Может, в половине второго?

– Когда Ричард ушел, вы знали, куда он направился?

– Нет, – сказал я, выдыхая уже полегче. Еще один обрывочек правды. – Мы какое-то время не выходили.

– И когда вышли?

– Все уже разошлись. Я поднялся и лег. Джеймс уже лежал, но еще не совсем уснул. – Я попытался представить, как он поворачивается набок, чтобы пошептаться со мной через всю комнату. Но видел только тусклый желтый свет в ванной, пар и горячую воду, искажавшие черты Джеймса в зеркале. – Он мне сказал, что Ричард ушел в лес с бутылкой скотча.

– И больше вы о нем не слышали?

– Пока Александр его не нашел? – Призматические воспоминания прошлой ночи распались, и сквозь меня пополз утренний холод. Я ощущал воду – на коже, в волосах, под ногтями. – Нет.

– Хорошо, – сказал Колборн. Голос его звучал мягко, так говорят с испуганными лошадьми и сумасшедшими. – Простите, что спрашиваю, но мне нужно, чтобы вы рассказали, что увидели сегодня утром.

Это так и стояло у меня перед глазами. Ричард, подвешенный на поверхности жизни, окровавленный, задыхающийся, – а мы просто смотрим, ждем, когда упадет занавес. Трагедию мести, хотелось мне сказать. Сам Шекспир не справился бы лучше.

– Я увидел Ричарда, – ответил я. Не мертвец в полном смысле слова, не то чтобы пловец. – Он просто как будто завис посреди озера. Но весь изломанный, разбитый, все неестественно вывернуто.

– И вы… – Колборн прочистил горло. – Вы спустились в воду.

Он впервые как-то замялся.

– Да.

Я поплотнее закутался в одеяло, будто оно могло меня укрыть, заслонить от ощущения, что вокруг меня смыкается ледяная вода. Сидя в сухом тепле в кабинете Холиншеда, я понимал, что никогда этого не забуду: как сжались легкие, так быстро, что я подумал, они лопнут, и схватил ртом воздух скорее от шока, чем ради кислорода. Лицо Ричарда, слишком близко, белое, как кость. Кислый железистый запах крови. Безумная потребность засмеяться вернулась, неотвязная, как рвотный позыв, и на мучительное мгновение мне показалось, что меня сейчас стошнит на ковер прямо Колборну под ноги. Я снова сглотнул, давясь и с трудом упихивая все это внутрь. Колборн принял мой приступ тошноты за переживание и тактично дал мне время собраться.

В конце концов я смог произнести:

– Кто-то же должен был.

– И он был мертв?

Я мог бы рассказать ему, каково это: потянуться к шее Ричарда и обнаружить, что плоть холодна, что вена, когда-то вздувавшаяся и бившаяся от гнева, опала и наконец унялась. Вместо этого я сказал только:

– Да.

Колборн смотрел на меня холодным взглядом, нарочито без выражения, как плохой игрок в покер. Прежде чем я догадался, что он от меня прячет, он моргнул, откинулся назад.

– Да, это наверняка было нелегко. Сочувствую.

Я кивнул, не понимая, надо ли его поблагодарить или ему по работе полагается выражать соболезнования.

– Еще один вопрос, если вы в силах.

– Раз нужно, давайте.

– Расскажите мне о последних неделях, – сказал он небрежно, как нечто само собой разумеющееся. – Вы все были в огромном напряжении, Ричард, наверное, больше всех. В его поведении не было ничего странного?

Еще одна мозаика воспоминаний сложилась, как витражное окно, из кусочков цвета и света. Белое свечение луны на воде в Хэллоуин, синие следы на руках Джеймса, яркий спелый красный, ползущий из шелкового рукава Мередит. Мои внутренности, мгновение назад завязанные узлом и стиснутые, неожиданно разжались. Пульс замедлился.

– Нет, – сказал я. В голове у меня тихо отозвались эхом слова Филиппы. – До вчерашнего вечера все было хорошо.

Колборн смотрел на меня пристально, с любопытством.

– Думаю, это пока всё, – сказал он после паузы, показавшейся мне слишком долгой. – Я оставлю вам свои контакты. Если что-то придет в голову, пожалуйста, не раздумывая, сообщите мне.

– Конечно, – сказал я. – Так и сделаю.

Но, разумеется, не сделал. Пока не прошло десять лет.

Сцена 3

На пятом этаже Деллакер-Холла на всякий случай тайно держали комнаты, предназначенные для самых выдающихся гостей школы. В этих причудливых апартаментах было три спальни, ванная и большая общая гостиная с камином, комплектом элегантной викторианской мебели и кабинетным роялем. Здесь, в Холсуорт-Хаусе (так апартаменты называли в честь богатых родственников жены Леопольда Деллакера), руководство факультета решило спрятать оставшихся четверокурсников, пока южный берег озера кишел полицейскими.

В тот вечер декана Холиншеда вызвали на срочное собрание в музыкальный зал, но он решил, что нам на нем присутствовать не нужно. Не хотел, как он объяснил, вводить нас или других студентов во искушение посплетничать. Поэтому, когда вся школа сидела в потрясенном молчании четырьмя этажами ниже, Рен, Филиппа, Джеймс, Александр, Мередит и я были заточены возле камина в Холсуорт-Хаусе. Фредерику и Гвендолин не хотелось оставлять нас совсем одних, поэтому за дверью поставили часового, одну из медсестер медпункта, которая сидела, шмыгая в салфеточку, и равнодушно вписывала слова в кроссворд.

Я напряженно вслушивался в удушающую тишину, остро осознавая, что все наши соученики собрались внизу без нас. Изгнание было невыносимо. В нем чувствовалось нечто дамоклово, отложенное осуждение, страх, что нас приговорят присяжные из наших товарищей. (О вещая душа моя.) Наше корыстное облегчение от того, что Ричарда больше нет, быстро скисало. Я уже отыскал тысячи причин для страха. Что, если кто-то из нас невольно о чем-то проболтается? Заговорит во сне? Забудет, что мы условились рассказывать? Или, возможно, мы так и будем ходить на цыпочках до конца своих дней, ожидая, когда порвется ниточка, когда упадет топор.

Александр, должно быть, заразился той же тревогой.

– Думаете, всем расскажут, что мы тут, наверху? – спросил он, напряженно уставившись в ковер, будто внезапно развил в себе рентгеновское зрение и мог увидеть, что происходит внизу.

– Сомневаюсь, – сказала Филиппа. – Наверх никому не позволят пробраться.

По обе стороны ее рта залегли глубокие морщины, словно она состарилась на десять лет за столько же