Мне нравится думать, что я не дурак, но Эйльса, кажется, пытается выставить меня перед самим собой полным олухом. Меня это, впрочем, не заботило. Вот ни капельки. Перегнулся я через стол, пока не оказался к ней почти вплотную.

– Неприятно об этом говорить, – тихонько начал я, – но мне эти твои сканийцы на хрен не сдались!

Я кричал ей в лицо, а она даже не моргнула. Только удержала мой взгляд и медленно поднесла палец к губам.

– Ш-ш-ш, – сказала она мне, как ребёнку. – Понимаю, Томас. Это моё дело, тебя оно не касается, и тебя в него втянули против воли. Но пойми и ты – произошли перемены, и мы переместились из области догадок и предположений в неприятную определённость. Если нам не удастся остановить их проникновение – будет новая война, и в ней мы проиграем. Будет новый Абингон, прямо здесь, у нас на родине. Если думаешь, что на юге выполняли вы грязную работу, ты не представляешь, что нам устроят сканийцы. На войне – и потом, когда победят.

Я сглотнул, во рту у меня вдруг стало сухо, как в пустыне. Абингон никогда не вытравить у меня из памяти, но с ним давным-давно покончено, он так далёк, что сейчас ощущается почти как сон, как кошмар, от которого я благополучно проснулся. Взглянул в тёмные глаза Эйльсы – и померещилось, словно в них отражаются огни боёв, из глубины её чёрных как смоль зрачков целятся в меня жерла пушек. Я потянулся за стаканом. Напиток удалось не расплескать, но рука слушалась едва-едва.

– Скажи, чего ты от меня хочешь, а я об этом подумаю.

Эйльса заговорила, а я принялся слушать.

В ту ночь я не мог уснуть. Мысли всё возвращались к тому, что сказала Эйльса. Будет новый Абингон, прямо здесь. Уж этого я никак допустить не мог, даже если остановить развитие событий не в моей власти. Это мои улицы, на них живут мои люди, и я не желаю видеть, как они превращаются в дымящиеся развалины и горы гниющих трупов, какие мы оставили за собой на юге. Хорошо, но я знал – отряд будет против.

Ребята не отличались богатым воображением, и, по их мнению, им уже нечего делить с королевой, которая отправила их на войну помимо воли. Когда приходило время мне объявить, что мы пойдём отбивать новое заведение, я был уверен – отряд за это возьмётся. Если же проведают, что мы это делаем по приказу какого-то там агента короны, они возмутятся, и по меньшей мере половину людей я потеряю. Эти парни не заботятся ни о судьбах отечества, ни о том, что там сказано или не сказано в законах. Так-то, если бы заботились, толку мне от них как от Благочестивых было бы мало. Нет, живут они исключительно для себя, пытаются выбросить из головы войну и извлечь из своей жизни хоть что-нибудь новенькое. Я пообещал, что они разбогатеют и будут наслаждаться всеми мыслимыми радостями. Наверно, я по-прежнему могу сдержать это обещание, но если подумают, что я работаю на кого-то ещё, кроме себя, – усомнятся в моих словах, и довольно скоро. От деловых людей ждут определённых вещей. Например, своекорыстия, и если я сделаю так, мне придётся удостовериться, что выглядит это, будто я действую в собственных интересах да в интересах Благочестивых, а больше ни в чьих. Что бы ни случилось, этим решением я не мог поделиться ни с Анной, ни с Йоханом, да ни с кем, даже с тётушкой Энейд. Иногда предводителю приходится таиться ото всех и принимать трудные решения в одиночку. Сошлись мы все, будучи солдатами, а в армии решения принимаются отнюдь не голосованием. Приказы спускаются сверху вниз, им повинуются, так уж устроена война.

К этому времени почти уже рассвело. Я сбросил одеяла и неслышно подошёл к окну, глядя в уличную предрассветную серость. На мостовой сверкали капли росы, и от этого булыжники переливались, будто чёрные жемчужины. Я наклонился вперед и припал лбом к окну, почуяв кожей прикосновение холодного стекла. Абингон. Вспомнились мне дым, пыль и грохот, осадные орудия, палящие день и ночь, чтобы сломать неприступные стены. В городе всё объято пламенем. Свирепствуют болезни. Зараза попадает в раны, и люди с криком погибают в постели. Обозы потеряли или разграбили, люди дохнут с голоду. Даже Котелок не мог производить продовольствие из пустоты, но он предпочитал ловить крыс нам на обед, чем видеть, как мы голодаем.

Вода почти вся гнилая, и уже привычно видеть, как по ногам бойцов струится из их отравленных потрохов жидкий понос. Абингон – там я видел людей, доведённых неумолчным грохотом пушек до такой степени безумия, что они начисто забывали свои имена. Вспомнился мне и один парень, которого привели ко мне как-то на исповедь, точнее, приволокли два полковничьих амбала. Подкосил беднягу боевой шок – и днём раньше он бежал с поля боя, потому что попросту не мог ни секунды больше там находиться. Привели его ко мне исповедаться, а он и говорить не мог, только плакал. Затем парня казнили за трусость. Нет, не бывать новому Абингону! Ни здесь, ни сейчас. Никогда. Жуть несусветная, но всё же мы были на победившей стороне – те, кто осаждал Абингон. Каково пришлось защитникам города, осаждённым, я даже не отваживался представить. В Абингоне жрали своих же собственных мертвецов, пока всё не кончилось, и слыхали мы рассказы о том, как голодающие солдаты забивают на мясо детей. А мы проиграем. Вы не познали настоящего пекла, если не видали города в осаде. Вот что здесь произойдёт, если сканийцы своего таки добьются. Я сделаю всё что угодно, лишь бы не повторился Абингон, тем более здесь, в моём родном городе. Приходится порой взвешивать два зла на ладонях и выбирать то, что полегче. Если это означает работать на корону – так тому и быть. В такие уж времена мы живём.

Приняв решение, я вернулся в постель и смог наконец уснуть. Вот так показал я, что готов служить Слугам королевы.

В Эллинбург пришла зима и принесла с собой новые огорчения. Шесть месяцев миновало с тех пор, как мы вернулись с войны. Я сидел в конце длинного стола в частной закусочной роскошной гостиницы в Торговом ряду. Это была ничейная земля, не входящая в мой околоток, а закусочная принадлежала не кому иному, как самому губернатору. С другого конца стола на меня взирала Мамаша Адити. То была грузная женщина лет эдак сорока, богато наряженная, а её по-аларийски смуглое лицо обрамляли густые чёрные волосы. Корчила она из себя матушку, но приходилось ли ей самой хоть раз родить ребёнка, мне неизвестно.

По правую руку от меня сидела Анна Кровавая, по левую – Йохан. Такое нелестное для себя положение вещей он, само собой, заметил, но к этому времени уже к нему привыкал. За последние шесть месяцев Анна более десяти раз заслужила своё место.

За спиной у меня стоял Лука Жирный, облачённый в новёхонький наряд, и вот он склонился и прошептал мне на ухо:

– Вот этот, в пурпурной рубашке-то – это Грегор и есть.

Я кивнул, не сводя глаз с Мамаши Адити, а Лука вновь распрямился и опустил свои крупные дюжие руки на спинку стула. Я бросил взгляд на человека, на которого указал Лука, – того, что сидел по левую руку от Мамаши Адити. Так, значит, это он берёт взятки у Луки. Наш человек среди Кишкорезов.

Я задавался вопросом, есть ли у Адити кто-нибудь среди Благочестивых, хотя уверен, что уж кто-нибудь да есть. Важнее понять, кто же именно. Определённо кто-то из новобранцев. Старый состав отряда теперь поредел ещё сильнее – троих мы потеряли в ожесточённой борьбе за возврат моих угодий, а те, кто остался, были преданы до мозга костей. Даже сэр Эланд, лжерыцарь, доказал наконец свою верность, когда связной Кишкорезов посулил ему золото за предательство. Сэр Эланд принёс мне его голову в пропитанном кровью мешке, и когда я похлопал лжерыцаря по плечу и поблагодарил за преданность, тот чуть не разрыдался. Я тогда подумал, что нужно сэру Эланду было всего лишь обрести место под солнцем, и, как по мне, он его всё-таки нашёл.