И помню ее на земле. Сломанную, затоптанную тяжелыми черными сапогами. И разбитые горшки герани вокруг. Черная жирная земля и поломанные вывороченные красные цветы.

Я страшно не хотел уезжать. Я спорил с отцом до хрипоты и даже плакал, хотя мне уже исполнилось шестнадцать. Но когда он заговорил про сестер, я сломался. Я не мог слушать про сестер. Я не мог думать, что сделают молодые штурмовики с этими худенькими веселыми болтушками и дразнильщицами. Додик был старше, но он оставался с родителями. Так решил отец, он еще надеялся спасти магазин.

Мой бедный практичный отец, даже ты не мог представить, что грядет.

Зачем я вспоминаю все это? Наверное, от старости. Когда не остается будущего, начинает обступать прошлое.

В ночь отъезда я пробрался на вашу улицу. Было опасно ходить в темноте, штурмовики окончательно распоясались, но, казалось, эта мерзость не может коснуться такого чудесного богатого дома. К тому же вы жили в немецком районе, далеко от синагоги.

Я стоял в черноте за увитой плющом калиткой. Где-то там, в теплой гостиной, в окружении роскошной мебели и настоящего рояля (сколько раз я подсматривал в окно) оставалась ты, потрясающая недоступная Фейга Мендельсон, старшая дочь профессора медицины Авраама Мендельсона. Однажды увидев тебя у входа в синагогу, я сошел с ума навсегда. Я и сейчас помню стройную белокожую красавицу, нежные руки, золотые, как у Суламифи, кудри.

Ты никогда меня не замечала, конечно. Стыдно вспоминать, я ведь был ниже тебя ростом. И на два года моложе. Тощий прыщавый подросток, кипящий, как кастрюля, от восторга и отчаяния. Подумать, наши внуки в этом возрасте спокойно спят со своими подружками, ни тебе сексуальных страхов, ни прыщей. А я в самых тайных мечтах не смел коснуться твоей груди.

Через семь лет я нашел тебя в лагере для беженцев. Серую худую девочку-старушку с куцым ежиком волос и номером на руке. Сестры откуда-то узнали, что ты выжила. Эти тараторки всегда всё знают.

Ты не была девственницей. Нет, мы не говорили об этом, мы о многом не говорили, но я помню ужас в твоих глазах, когда я обнял тебя в первый раз. Знаешь, Фейгеле, я никогда не хотел узнать, кто был тот негодяй. Или те негодяи. Это ничего не могло добавить.

Прости, девочка, что за глупые мысли лезут сегодня в голову! Это от бессонницы.

Ты думаешь, легко изображать бессонницу? Я уже вторую неделю пью по ночам кофе, такая горечь во рту, будто опять лечусь от малярии. Но как иначе убедить докторшу Розенблит? Она, видите ли, не любит давать старикам снотворные.

Нет, зря я ворчу. Такая милая докторша Розенблит. Раньше я бы сказал, что желаю такую невестку, но и это уже поздно. Даже Эяль пять лет, как женат.

Объясни мне, где были глаза у твоих сыновей, когда они выбирали жен?

Шмулик еще ладно. Хана – хоть хозяйка неплохая, в доме порядок, магазин только на ней и держится. Короче, смахивает на вчерашний хлеб – невкусно, но полезно.

Главное, непонятно, что ее так злит. Живут в достатке, Галь уже отслужил, девочки чудесные. Вчера забежал к ним, принес первой клубники детям, хоть бы улыбнулась. Нет, будто лимон жует. Правда, снотворных дала, почти полную коробку.

Да что нам! Шмулик с ней живет столько лет, значит, ему это подходит. Он человек сильный, сам умеет решать! Подумай, ведь и они уже немолодые, старше моих родителей…

Кто меня действительно огорчил, это Давид. Знаешь, Фейгеле, я ведь любил его больше других мальчиков, хотя и старался скрыть. Он больше всех похож на тебя, та же белая кожа, рыжие волосы. Хотя я и подпортил породу своим ростом. И имя. Наверное, надеялся, что он будет напоминать мне брата.

Все ерунда! Он так же похож на моего Додика, как Шмуэль на отца. Другая страна, другие условия, другие характеры. Ты можешь представить моего отца в мятых шортах и сандалиях на босу ногу? А Шмулика в костюме с темным галстуком? Хе-хе, раньше меня огорчали такие глупости, мол, теряем европейские корни. Но когда подросли внуки, я перестал об этом думать. Признаться, мне даже нравится их мода, особенно на девочках. Эти обтянутые попки и голые грудки… Ты скажешь, старый охальник? Пусть! Нужно же хоть немного веселья в нашем безумном мире!

Мой брат был добрым и мужественным человеком. Мы его обожали, и я, и мои балаболки-сестры. Кстати, чем старее мы все становимся, тем больше привязываемся друг к другу. Раньше я уставал от их опеки и бесконечных вопросов, три сестры, это не каждый вынесет! А теперь мне кажется, что только они по-настоящему любят меня. Меня – сегодняшнего, старого больного ворчуна с лысым черепом и толстыми складками на шее.

Давно прошли те времена, когда сыновья на прогулке боролись за мою руку, две руки на троих мальчиков всегда не хватало. А теперь обе руки свободны. Бери – не хочу. Даже внуки давно получили свои подарки и разбежались. Может быть, кроме самых маленьких. Но их-то как раз и нет рядом с нами.

А ты, Фейгеле? Ты всегда была добра ко мне, но я так и не знаю, что за этим стояло. Может быть, только признательность и усталость?

Нет, я уверен, ты сумела меня полюбить. Когда я нашел тебя на том старом рынке, измученную, полубезумную, в мокрой от текущего молока рубахе…

Нет, не будем вспоминать. Особенно теперь. Представляешь, тот крошечный теплый младенец на моем плече – и теперешний Шмулик! Солидный мужчина за пятьдесят, начальник отдела, глава семейства.

А может, я так любил Давида, потому что он напоминал мне себя самого? Веселый ласковый мальчик, послушный младший брат. Я ведь тоже был младшим. Шмулик – совсем другой. Ничем было не пробиться к этому мальчишке, ни лаской, ни угрозами. И не дай бог посоветовать! Всегда делал, что хотел. Да и сейчас такой же. Я и не помню, чтобы когда-то говорил с ним по душам. Хотя из всех троих он, пожалуй, самый благополучный.

Интересно, как он отреагирует на приглашение? Ведь они, кажется, собирались в отпуск в июле.

Нет, не подумай Фейгеле, никакого злорадства во мне нет. Но и огорчений больших тоже. Что, они первый раз в отпуске? Весь свет уже исколесили! Могут уделить денек старикам-родителям. Все-таки большой праздник, пятьдесят третья годовщина совместной жизни.

Да, такую штуку, как устроил нам Давид, я совсем не ждал! Одно слово – Мазаль![6]И девчонкой-то она была самой обыкновенной, черненькая пигалица, в каждой марокканской семье таких полдюжины!

Честно признаться, я сначала всерьез не принял. Думал, время пришло, захотелось мальчику переспать, лишь бы на здоровье. Ты тогда первая всполошилась, все вечера бегала, искала его по друзьям. Так и не вернулся! Как приворожили в той семье! А имя это ужасное?! «Дуду»! Теперь вместо моего покойного брата я должен вспоминать какого-нибудь попугая! А на что еще такое имя похоже?

Вот уж кто будет рад нашему празднику, так это Мазаль, его женушка! У них вся жизнь – или праздники, или похороны.