Алабама не сразу сообразил, что Каринэ в зал не вернется, но когда понял, решил, что так даже лучше. Пусть разберется в себе. Если захочет уйти, он ее держать не будет. Это в деловых отношениях нужно давить, выбивая свое, а с женщиной…

– Когда я только приехал в Киев, мне помогли устроиться торговать пивом на «Лесном» рынке, – Алабама повернулся к Шумицкому. Он вдруг вспомнил одну давнюю историю. История была не про Каринэ, и вообще ни про что. Почему бы не рассказать хорошую историю за хорошим столом? – И ни хренища у меня не получалось. Пиво я наливал медленно – пены выходило по полбокала, даже больше. Пока отстоится, пока то-се. И не доливать было невозможно, в очереди одни мужики стояли, и каждый следил в четыре глаза. Чуть недолив – сразу лезли с матюками, а если ответишь, так кулаками махать начинали. Потом, вечером, я садился подбивать бабки, и каждый раз оказывался в минусе. Короче, со всех сторон засада. И так меня это выводило, что один раз, когда очередь опять мне кадык вырывать полезла, я психанул, повернул кран в их сторону и сказал, чтоб наливали сами.

– Да ты что? – засмеялся Шумицкий. – И как?

– И отлично. Теперь каждый отвечал за свое пиво, а если мало налил, то ко мне претензий не было. Кто ж признает, что сам себе мало налил.

– А если бы перелил? Или вообще разлил?

– Куда перелил? Им же отступать было некуда, позади, как Москва, стояла очередь. Если у кого-то пиво долго отстаивалось – на него сразу орать начинали, потому что все спешили, никто не хотел стоять и ждать. А если кто-то хоть каплю переливал, то тут же без разговоров получал в дыню, потому что из-за него очереди пива могло не хватить. Такое у нас не прощают!

Ко мне из других ларьков начали приходить. Говорили, что я потом с базой не расплачусь, что так не делают. А у меня выторг вырос сразу процентов на пятнадцать.

– Самоорганизация.

– И так во всем. Человек себе доверяет больше, чем чужому дяде. Вот, смотри, даже музыканты. Им что сказали играть?

– Итальянцев, – Шумицкий прислушался. Клавишник и сакс негромко обыгрывали какую-то джазовую тему. – Сейчас пойду дам им по голове.

– Ну зачем? Хорошо ведь играют, да и на хрена нам эти итальянцы? Давай еще по одной, и я спою.

Они выпили и, глядя, как тяжело, выбравшись из-за стола, Алабама идет к оркестру, Шумицкий подумал, что Фриц сдает. От него демонстративно ушла баба, а он тут сейчас будет песни петь. И идеи у него какие-то… анархистские. Какая, к чертям, самоорганизация? Да если Шумицкий хоть чуть-чуть ослабит контроль в «Олимпиаде», то здесь украдут все. Даже мозаику с бегущими греками сколют со стены и унесут. Эти греки будут какую-нибудь дачу в Осокорках украшать. Следов их потом не найдешь.

Между тем Алабама поговорил с оркестром, взял микрофон и вышел в зал.

– Слова и музыка моих немецких братьев, Бертольда Брехта и Курта Вайля, – без долгих предисловий объявил он. – Вольный перевод мой… Луна над Алабамой!

– У-у-у! – в восторге завизжали актрисы Театра русской драмы.

Ну что ж, покажи

Мне ворота в этот рай… —

начал тихим медленным речитативом Алабама. И хотя он говорил, прижав микрофон к губам, первое время его почти не было слышно. А потом то ли слушатели привыкли к тембру его голоса, то ли Алабама добавил громкости, но дальше он звучал отчетливо и ясно.

Тут всюду стена,

Тут всюду стена,

Ведь ты говорил:

Стена не страшна.

Я сдохну под ней,

Я сдохну под ней,

Я сдохну,

Я сдохну,

Я сдохну под ней.

Сложив руки крест-накрест, Алабама изобразил умирающего под стеной. Он не спеша прошел к входной двери, давая оркестру возможность поиграть, и только потом вернулся на сцену.

Луна над Алабамой

Взошла сказать «прощай».

Она всегда верна мне,

А шлюха кинет, сколько водки ты ей ни наливай!

Луна над Алабамой

Взошла сказать «прощай».

Она всегда верна мне,

А шлюха кинет, сколько водкой ты ее ни угощай!

Тогда покажи

Мне дорогу в твой бордель…

Он еще играл, еще валял дурака. Но после этих слов, послав легкий воздушный поцелуй столику с четырьмя восхищенными девчонками, Алабама начал стремительно нагнетать напряжение:

Тут всюду стена,

Тут всюду стена,

Ведь ты говорил:

Стена не страшна.

Я сдохну под ней,

Я сдохну под ней,

Я сдохну,

Я сдохну,

Я сдохну под ней.

Oh moon of Alabama,

We now must say goodbye,

We have lost our good old mama

And must have whisky, oh, you know why!

Oh moon of Alabama,

We now must say goodbye,

We have lost our good old mama

И я забил на вашу Каринэ!

Давно забил на сучку Каринэ!

Все!

Это было и сильно, и неожиданно одновременно. Гости замерли, не зная, как реагировать на странный финал.

Первой захлопала Оля, к ней тут же присоединились Шумицкий, Сотник, Елена, а потом и весь зал радостно закричал: «Браво!» Алабама с ненавистью посмотрел на них, отдал микрофон музыкантам и вышел в вестибюль. Там было пусто и тоскливо. Каринэ, конечно, давно ушла. И почему-то не пришел Торпеда, а ведь Алабама велел ему быть!

У крыльца «Олимпиады» на несколько секунд остановился Чезет. С него медленно сползла Ирка, и мотоцикл, рассекая потоки воды, тут же умчался по улице Юности. Ирка тяжело поднялась по ступенькам и, не замечая Алабаму, вошла в зал ресторана.

Жизнерадостные парковые решили гулять всю ночь. Выпито и выкурено было достаточно, чтобы никто не замечал ни дождя, ни ночного холода. И если бы Толик Руль вовремя не выцепил уже бухую, но еще соображавшую Ирку, то, наверное, она бы там так до утра и осталась.

– Ты в седле удержишься? – спросил Толик, с большим сомнением глядя, как Ирка пытается взобраться на мотоцикл.

– Руль, погнали, – старательно выговаривая слова, велела Ирка. – Только скажи, куда мы едем.

– Ко мне едем, – Руль завел Чезет, и мотоцикл не спеша двинулся по парковой аллее в сторону улицы Жмаченко. – Ты у меня в гараже была?

– В гараже? – засмеялась Ирка. – Меня в ресторане ждут. У меня день рожденья!

– Малая, ты посмотри на себя! Какой ресторан? Тебе высохнуть надо и причесаться хотя бы.