– Я еще раз прошу, парни, в присутствии местного руководства на иностранные языки не переходить. И хватит об этом. – Потребовал Юлик и увидел, как в дверь кабинета заглянула секретарша:

– Юлий Тихонович, когда освободитесь, позвоните домой.

– Спасибо, Юлия Петровна, сейчас позвоню. – Поблагодарил Постников и набрал номер тещи Голенева. Несмотря на обиды матери, он продолжал жить в доме Елены Ивановны и воспринимал именно это место своим домом. К телефону подошел Женя Рунич. Московский журналист продолжал гостить в Глухове.

– Юлик, кроме меня сейчас дома никого. Что-нибудь передать Олегу Николаевичу?

– Я бы хотел поговорить с Кристиной. Она близко?

– Кристина уехала.

– Куда?

– Не знаю, кажется, домой в Англию.

Юлик положил трубку и, ничего не сказав Теме и Саше, выскочил из кабинета.

* * *

Женя Рунич, сделав разумный вывод, что гостеприимным хозяевам больше не до его персоны, решил уезжать. Он и так вместо одной ночи провел в доме Голенева трое суток, и все это время работал, не покладая рук. Но, увы, его душещипательные лирические заготовки, способные добыть слезу у сердобольного читателя (особенно если этот читатель женского полу и связи с возрастом чаще думает о проблемах пищеварения, нежели случайной беременности), с каждым новым событием вокруг бывшего афганца теряли актуальность. Вместо двух святочных историй с двумя свадьбами в счастливом финале – больничная койка для одной невесты, и самолет в Англию для другой. Вместо хэппи-энда, разбитые головы, сердца и надежды. Об этом Руничу писать почему-то вовсе не хотелось. Особенно после того радостного соучастие, которое он сам принял в известных событиях. Прихватив свой кейс, он уже вышел в сад и направился к калитке, когда возле нее со стороны улицы притормозила черная «Волга» и в сад решительной походкой ворвался молодой мэр города.

– Хорошо, что ты приехал, я хоть с кем-то из вас смогу попрощаться – Обрадовался Рунич, протягивая руку Постникову. Тот вместо рукопожатия, взял журналиста под локоток и потащил назад в дом:

– Что случилось? Как она так уехала? Почему мне не позвонила? Что это все значит? А что теперь наша свадьба? Я же обещал Тодди жениться на его дочери…. Я получаюсь лгуном и соблазнителем?

Рунич растерянно моргал глазами и не на один из заданных вопросов ответить толком не мог. Кристина объяснила свой отъезд нежеланием сосуществовать с расистски настроенными обывателями. Юлик побегал по комнатам, заглянул в шкафы, где обнаружил лишь вещи Нино и два подвенечных платья девушек, после чего извлек из бара бутылку виски, что привез из Англии и два граненых стаканчика. Усадив за стол Рунича, потребовал:

– Ты журналист, так сказать, знаток человеческих характеров – пей со мной и все объясняй.

Евгению ничего не оставалось, как подчиниться. Но Юлик говорить ему не давал, говорил сам. Его монолог перебивали лишь звонки мобильника, с вопросами коллег на текущие служебные темы. Превращаясь тут же из оскорбленного Ромео в градоначальника, Постников отдавал в трубку служебные распоряжения и продолжал прерванный монолог. Один из таких звонков вызвал у журналиста непроизвольную улыбку. В разгар рассуждений Юлика о странностях женской любви, по мобильному сообщили о прорыве городской канализации. Дав указания специалистам, Постников вернулся к теме женских чувств и, не сбившись, закончил мысль. Выпил он всего один небольшой стаканчик и, облегчив душу от обиды на невесту, снова умчал на работу. Рунич опять не успел попрощаться. Зато теперь он мог покинуть дом без осложнений, что и поспешил сделать. И вполне удачно – не успел выйти за калитку, как отловил маршрутное такси. Оказавшись в центре города, прошагал по площади Ленина, до здания городской администрации. Там замедлил шаг и, размышляя, зайти ли ему и все таки пожать руку мэру, или оставить того в покое и ретироваться по-английски, приостановился. Склонившись ко второму варианту, как наименее церемониальному, облегченно вздохнул и поспешил к станции. Глухов он уже изучил, и мог по его улицам сам водить туристов, поэтому двинул через Красногвардейский переулок. Этот маршрут срезал метров шестьсот пути и выходил прямо к перрону железнодорожного вокзала. Миновав колонку, где чистоплотный бомж омывал нижние конечности мощной струей из широкого крана, увидел шикарный лимузин с затемненными стеклами. Если самый привлекательный особняк Красногвардейского переулка имел обвалы штукатурки и покосившуюся печную трубу, станет понятным, сколь нелепо и вызывающе смотрелась на его щербатом асфальте сверкающая лаком иномарка. Москвич усмехнулся и хотел, было, уже пройти мимо, как водитель лимузина выскочил из машины и распахнул заднюю дверцу:

– Господин Рунич, прошу вас.

Если бы шофер не назвал его по фамилии, московский журналист мог бы подумать, что его приняли за кого-то другого. Но он вполне внятно услышал «Господин Рунич» и, создав непроницаемое выражение на лице, уселся на задний диван лимузина. Столь невозмутимое поведение журналиста обуславливалось не столь его смелостью, сколь крепостью шотландского виски, которого журналист отведал куда больше мэра. Оттого и сиганул в салон не раздумывая, и оказался там не один. Двое цепких молодцов в масках прижали к его носу бинт с чем-то вонючим, и москвич мгновенно отключился.

Очнулся, не понимая, где он, и что с ним произошло. Голова кружилась, из глубин организма поднималась отвратительная тошнота, и глаза никак не могли сфокусировать картинку. Наконец, зрение наладилось, и Рунич обнаружил себя в небольшом помещении. Комнатушка, скорее фольклорной, чем цивилизованной архитектуры, с маленьким узким окошком, выходящим в густой и темный лес, пропахла влажным мхом и отсыревшим деревом. Сидел Женя на деревянной скамье перед небольшим столом из потемневших струганных досок. На столе стояла миска с солеными огурцами, початая бутылка водки и граненый стакан. Стакан имел в два раза больший размер, чем тот, из которого он пил виски в доме Голенева. Да и в помещении кроме собственной персоны Рунич никого не увидел. Но и себя московский журналист застал не совсем в обычном костюме, а скорее вовсе без оного. Зато отсутствие одежд компенсировало тепло самого помещения. Женя ни капли не замерз, а скорее наоборот. Лоб его выдал испарину, которую он машинально вытирал чистым полотенцем, найденным на собственных коленях. Оглядев в поисках сброшенных одежд остаток скамьи, пол и бревенчатые стены, Женя ничего не обнаружил, поднялся, прошлепал босыми ступнями к низкой двери и дернул ее за ручку. Дверь со скрипом открылась. Перед журналистом предстала живописная опушка того самого леса, что он уже лицезрел в оконце, и полное отсутствие признаков человеческой жизни. Выяснять, что делается за пределами опушки, Рунич постеснялся. Не то чтобы он обладал природной застенчивостью и во всяком другом случае, возможно и пренебрег бы этикетом, отправившись на разведку, в чем мать родила. Но цепь предшествующих событий, оставалась пока для него загадочна. А загадок с некоторых пор Рунич опасался. Однако поход к двери не прошел совсем без пользы. Возвращаясь к скамье, Женя обнаружил еще одну дверь, что находилась рядом со столом, за которым он только что сидел. Женя дернул за деревянную ручку, и чуть не задохнулся от столба пара, ударившему ему в лицу.