Диана с дочерью на какое-то время уехали из города, чтобы попутешествовать и вспомнить, как это – жить среди людей, ходить в рестораны, летать на самолете. Годами мир Дианы ограничивался прогулками на природе и комнатой десять на четырнадцать футов, в которой жил Остин.

В горе Диана снова обратилась к Элизабет. В каком-то интервью для журнала Time после событий 11 сентября, репортер спросил у Элизабет: «Разве это не величайшая трагедия?» На что та ответила: «А вы слышали о Холокосте? Читали о Второй мировой войне? Я не отрицаю, что 11 сентября было кошмаром, не подумайте, но это не величайшая трагедия всех времен». Диана про себя старалась думать так же. Она потеряла ребенка, но в истории человечества был Холокост. Да, для нее этот мальчик был целым миром, но это лишь один ребенок.

Вернувшись из путешествия, Диана встретила на парковке продуктового магазина старого знакомого. Он спросил, готова ли Диана вернуться к писательской деятельности. Этот приятель слышал, что один издатель хотел бы получить книгу об опыте работы в хосписе. В конце концов Диана согласилась, а в один прекрасный день на ее столе оказалась визитная карточка фонда Элизабет Кюблер-Росс. До сих пор Диане неизвестно, как она туда попала. Она позвонила в поисках чего-нибудь стоящего, и череда событий закончилась публикацией книги «Чай с Элизабет» (Tea with Elisabeth). Роль Дианы в фонде стала более существенной, когда ее пригласили войти в правление, а пять лет спустя предложили стать президентом компании. Живым голосом Элизабет.

«Элизабет научила меня, что смерть – это часть жизни, но далеко не вся жизнь, – признавалась Диана. – Любовь Остина все еще жива, он все еще мой сын, и я ежедневно чувствую это. Вчера я встречалась с женщиной, которая сказала: «У меня есть сын. Он больше не с нами. Я все еще ощущаю себя его мамой. Сына больше нет в этом мире, но его дух все еще рядом».

Сложно увидеть светлую сторону в потере ребенка, однако можно сделать два вывода. Во-первых, тем, кто проходит через это, нужны другие люди, свидетели. А во-вторых, как отметил Грег Лундгрен,

«Думаю, мы гораздо сильнее, чем можем представить, – говорила Диана. – Мы способны пережить многое. Я не умерла от душевной боли, хотя и сильно мучилась. Мозг приказывает легким дышать – и мы дышим. Да, случилось нечто ужасное, но, раз оно уже произошло, что ты намереваешься делать дальше?».

* * *

Не считая детской смертности, суицид – это самая непростая для обсуждения тема. Большую часть времени кажется, что мы не в состоянии выразить свои чувства по этому поводу.

Карен Уайатт – врач хосписа, с которой вы познакомились в первой главе. Когда ее отец покончил с собой, никто из друзей не знал, что сказать или сделать. Карен ушла в себя, погрузилась в скорбь от потери близкого. «Я боялась, что люди, не знавшие отца, станут осуждать его, – вспоминала она. – Этого я бы не смогла вынести. Боялась, что религиозные люди начнут говорить, что он отправился в ад. Поэтому я вообще старалась не общаться с кем-либо, отгораживалась стеной от мира. Мне было не с кем поговорить, не к кому обратиться за помощью. Это причиняло чудовищную боль».

Карен – писатель, и она пользовалась этим, чтобы справиться с болью, осмыслить ситуацию и исцелиться. Даже с учетом этого ей потребовалось десять лет, чтобы прямо написать о смерти отца и озвучить написанное. Еще через десять лет она решилась поделиться записями с мамой.

«Мама сказала, что не хочет ни говорить об этом, ни слышать», – вспоминала Карен, подчеркивая, что со смерти отца тогда минуло уже двадцать лет. Но на следующий день мать вдруг сказала: «Я хочу услышать. Включи мне один из этих рассказов». Карен поставила ей запись, где говорила о посещении могилы отца. Они плакали и весь день и всю последующую ночь говорили о его смерти. В течение двадцати лет Карен считала, что мать и брат винят ее в смерти отца, ведь она была врачом и работала с людьми, у которых были суицидальные мысли. Но мама сказала ей: «Я думала, что вы считаете виноватой меня». Брат признался: «Мне казалось, что вы с мамой вините меня: я работал с ним и был последним, кого он видел перед смертью».

Карен сформулировала чудовищный эффект от самоубийства близкого. Это прозвучало кратко и душераздирающе: «Это смертельное наследие суицида. Каждый из нас нес свою ношу вины. Если кто-то в вашем окружении добровольно уходит из жизни, вы горюете совсем иначе, потому что такое горе идет рука об руку с глубочайшим чувством вины».

Это ужасно, что мы не говорим о самоубийстве и не говорим о тех душевных ранах, которые стали ему причиной. Самый очевидный пример – военные. В 2016 году Министерство США по делам ветеранов сообщило, что ежедневно более двадцати ветеранов пытаются покончить с собой. Исследования выявили четкую корреляцию между наличием ПТСР и попытками суицида, а также мыслями о суициде. А при посттравматическом расстройстве необходимо, в первую очередь, говорить о травме, которая стала ему причиной.

В течение двадцати лет психолог Джо Рузек работал с ветеранами, уделяя особое внимание пониманию истоков появления ПТСР и работе с ними. Он называет причины высоких показателей ПТСР у военных в отставке, которые, вероятно, ни у кого не вызовут удивления: военные ежедневно подвергаются смертельному риску, видят достаточно смертей вокруг, ощущают вину, переживают длительный стресс. Кажется, будто все ужасы, с которыми сталкиваются люди в зоне боевых действий, должны быть стерты из памяти по возвращении домой. Но этого не происходит.

«Ваши званые ужины с разговорами о смерти – любопытная вещь, – сказал Джо. – По большей части эффективное лечение ПТСР предполагает откровенные, эмоциональные беседы определенного толка. Во многом это терапия, направленная на работу с психологическими травмами, где людям предлагается подробно обсудить все, что они пережили в зоне боевых действий, снова прочувствовать, что они испытывали тогда. Вот почему мы полагаем, что избегание болезненных воспоминаний, отсутствие откровенных разговоров провоцирует стресс и приводит к хроническому ПТСР. Мы поощряем обсуждение случившегося, потому что после таких бесед пациенты перестают бояться собственных эмоций, утверждаются в мысли, что могут выздороветь и по-новому посмотреть на негативный опыт прошлого».

Конечно, есть моменты в жизни, когда молчание обретает смысл. Например, Карен в течение какого-то времени не могла говорить о самоубийстве отца. И это естественно – каждый движется в собственном темпе. Однако я ощущаю, что чем ужаснее и невыразимее была чья-то смерть, тем более нам нужно выразить нашу готовность слушать. По словам Меган Дивайн, писателя и спикера, «самое лучшее, что можно сделать, – это показать, что вы человек, который способен выдержать все до мельчайших деталей».

На этот вопрос нет правильного ответа, как и на другие кодовые фразы, приведенные в этой книге. Но он неизменно вызывает споры. Вот некоторые из моих любимых ответов: