На первых порах это различие не бросалось в глаза. Превознося перед индийцами грандиозность их религии, Вивекананда охотно отыскивал в индуизме аналоги таким западным понятиям, как наука, а иногда и вовсе конкретным вещам вроде дарвиновской эволюции.

«Вы слышали о теории эволюции, которую проповедуют в западном мире английские и немецкие ученые? У нас тоже была эта идея». Он находил ее в понятии «паринама» (превращение) из классической йоги Патанджали. Именно эта всеохватность индуизма и должна была, по мысли великого реформатора, возвысить его в глазах индийцев.

Сходным переводом индуистских понятий на язык западной культуры занималась и Елена Блаватская, разве что делала это гораздо более вольно – например, аналог эволюции отыскивала в «Ригведе». Там богиня земли Притхиви просит у бога ветра Ваю мантру, чтобы вырастить волосы, и обретает способность производить из себя новые формы, то есть эволюционировать. Таким образом, древняя мудрость имплицитно включала в себя и западную мысль.

Однако разный подход неоиндуизма и оккультизма к универсализму не мог не привести к конфликтам. Частично их можно было списать на конкуренцию между западными индусофилами и индийскими реформаторами, но истинные причины лежали глубже. В предполагаемом вселенском синтезе индуизм, по мнению реформаторов, должен был играть первую скрипку. Если теософы этого не понимали, их следовало поставить на место. «Индусы имеют достаточно собственных религиозных учений и учителей даже в этот век Кали-юги и не нуждаются в мертвых духах русского и американского происхождения». В этих словах Вивекананды читается не только язвительный намек на связь теософии со спиритизмом, но и уверенность в исключительной роли Индии. Идея универсализма вступает в противоречие с мечтой об уникальности.

Как-то мне попалась фотография группы буддийских монахов, сделанная в Бирме в начале прошлого века. На ней один бхикшу по имени Ананда Меттея резко отличался от других европейскими чертами лица. Им оказался Алан Беннет, сподвижник Алистера Кроули по оккультному ордену «Золотая заря». Таких, как он, европейцев, принявших индуистское и буддийское посвящение, в ту пору можно было перечесть по пальцам. К концу века положение дел изменилось. На смену западным мечтам об универсальном синтезе Востока и Запада все чаще стало приходить разочарование в собственной культуре и желание либо ее разрушить, либо бежать от нее куда подальше. Мистический Восток стал одним из главных маршрутов контркультурной молодежи, в массовом порядке устремившейся в индуистские ашрамы и буддийские вихары. Для беглецов и беглянок на первый план выходила инаковость индийской и других азиатских традиций. Однако понимали они ее достаточно поверхностно. Облачившись в дхоти, сари, кашайи, они искали не столько блаженный покой мокши и нирваны, сколько необычный опыт видений и чудес.

Но главное заключалось в другом. Одновременно с этим повальным паломничеством в «страну чудес» у самой «страны» росло осознание собственной исключительности. Национализм под лозунгом «хиндутвы» (индийскости) начинал играть все большую роль в индийской культуре и политике. Если у Вивекананды и его последователей он уравновешивался мечтой о синтезе, то у адептов хиндутвы – нет.

Отношение националистов к западным индусофилам носило двойственный характер. С одной стороны, нашествие поднимало их в собственных глазах, поскольку свидетельствовало о магической притягательности Индии для иностранцев, с другой – те не могли претендовать на равное положение с истинными индусами. Западные кришнаиты для рьяных индийских националистов – имитаторы, которых они иронично сравнивают с танцующими слонами. Но эти «слоны» приносят пользу, особенно за пределами Индии.

Со временем число тех, кто мечтал в одночасье превратиться в индуса, поубавилось, и это было связано не только с ростом индийского национализма, но и с огромной трудностью подобной метаморфозы. Ведь человеческое сознание не компьютерная флешка, на которой одни файлы можно легко заменить другими. Возвращаясь на родину, паломники легко включали полученный опыт в оккультный синкретизм New Age, оставаясь прежними людьми Запада.

Именно в это время, то есть в 80-е годы прошлого века, Питер Брук и начал осуществлять свой грандиозный проект. Увлеченность мифологическим прошлым всегда сочеталась у него с острым чувством современности. В мемуарах «Нити времени» он вспоминает, что интерес к «Махабхарате» впервые возник у него в США. Во время репетиции спектакля «US», направленного против войны во Вьетнаме, молодой индиец рассказал об эпизоде из индийского эпоса, когда два огромных войска стоят друг против друга, как злобные псы на поводках, а военачальник одного из них отрешенно вопрошает: «Зачем нам воевать?» В ту пору это прозвучало актуально, и слово «Махабхарата» прочно застряло у Брука в голове.

XX век доказал не только иллюзорность, но и опасность прогрессистской мечты о том, что история – это бесперебойное движение вперед. Во имя строительства светлого будущего было пролито немало крови. Неудивительно, что потерявшая исторический оптимизм западная публика потянулась к иным картинам мира. Индуистская привлекала как раз тем, что носила диаметрально противоположный характер.

Когда-то человечество познало радости золотого века, но с тех пор его поджидал неумолимый регресс. События «Махабхараты» разворачиваются накануне Кали-юги, темного века, в котором люди достигли глубины падения. Все находится в упадке, мораль испарилась, природа умирает, экономическое и политическое устройство общества оказалось в перманентном кризисе. Конфликты выливаются в бесконечные войны. «Махабхарата» и повествует об одном таком конфликте между двоюродными братьями Кауравами и Пандавами. Первые воплощают силы зла, вторые – добра. После кровопролитной битвы на поле Куру победа остается за Пандавами, но их наследники истреблены, у них нет будущего.

Эта картина мира созвучна сегодняшнему дню. Но если на Западе упадок и кризис порождают пессимизм, то «Махабхарата», напротив, помогает от него избавиться. Пусть человеческая история предопределена и катастрофы неизбежны, это не отменяет возможности жить полноценной жизнью. Перед каждым человеком стоит некая задача (индусы называют ее «дхарма»), и если он поймет, в чем она заключается, его жизнь обретет смысл. Более того, исполняя свою дхарму, он помогает сохранить и Дхарму с большой буквы – космический закон, который в Кали-юге подвергается риску разрушения. Этому и учит колеблющегося военачальника Пандавов Арджуну накануне великой битвы бог Кришна. И дает ему подсказку: ты воин, а дхарма воина – сражаться, поэтому отбрось сомнения. Действуй, но не помышляй о плодах действия. Только бескорыстное действие имеет смысл. Именно с этого эпизода и началась для Брука «Махабхарата», теперь он понимал, что рецептом жизни в темный век Индия должна поделиться с Западом.

Кризис веры в прогресс соседствовал на Западе с кризисом веры в Бога. То, чего человек не способен достичь собственными силами, ему не поможет обрести и высшая сила. Но Индия, которая в прогресс никогда не верила, имеет бога, вполне подходящего для Кали-юги. Бога-трикстера. Когда падение нравов достигает предела, на помощь людям устремляется Кришна, который и сам не является образцом нравственного поведения. Он может слукавить, обмануть, спровоцировать. Задержать закат солнца, когда надо продлить время битвы, заставить ради пользы дела солгать старшего из Пандавов – Юдхиштхиру, знаменитого своей исключительной честностью, убедить рыцарственного Арджуну выпустить стрелу в безоружного врага. Он видит дальше и знает больше, поэтому поддерживает Дхарму способами, далекими от праведности. Нарушает ее, чтобы ее сохранить.