Прочитав это длинное описание «столыпинского» вагона, кто-нибудь решит, что мы уже доехали до места назначения. Ничуть не бывало, мы еще не выехали из Москвы. Более двух дней нас продержали на запасных путях, только вечером 3 января мы двинулись к Рязани. Нам предстояло добраться до Мордовии. Туда от Москвы всего четыреста пятьдесят километров, но, чтобы преодолеть их, потребовалось двадцать часов.

Мы оказались в Потьме днем 4 января. Обрадовались, что доехали до места назначения, и что нам дадут сейчас поесть.

Но вместо этого нас перевели в товарный вагон, отслуживший свой век и превращенный в этапный привал для зеков. Один Бог знает, как мерзли мы в ту ночь. Утром мы стали просить еды, но все наши просьбы были тщетны. «Вам выдали еду до 5 января», — заявили нам. Раза два нам приносили попить, но зачем вода, если почти ни у кого не оставалось еды.

В товарном вагоне нас соединили с ворами и убийцами, и они себя показали. Утром отец Яворка обнаружил, что у него украли остатки хлеба. Мне пришлось помочь ему, разделив пополам остаток пайки. В тот день мне выпала возможность преломить духовный хлеб с сокамерниками: мы рассуждали на религиозные темы. Присутствующие, а их было много, внимали довольно кротко. Только один возражал. Но от этого наш разговор делался только интереснее.

Однако дьявол не дремал, он явился нам в образе старшего по конвою, приказавшего мне замолчать. Я отвечал, что нет ничего противозаконного в том, чтобы говорить на религиозные темы с взрослыми людьми. В ответ он рявкнул: «Сядь на место и прекрати болтовню. Тут тебе не церковь». Вполне последовательно: разве он знал о советском законе, дозволяющем обучать религии совершеннолетних? Зато он знал, что реально на советской земле религия имеет право только молчать.

К вечеру нам приказали выйти с вещами. Пошатываясь, мы направились к «теплушке», вагону, предназначенному, как и «Столыпин», для перевозки заключенных. Это вагон еще более «демократический», так что его, надо полагать, придумали большевики. Выглядит он как обычный товарный вагон, внутри разделен на три отсека: два вдоль вагона, для заключенных, и один поперек, для конвоя; в последнем имеется печка, дровяная или угольная, от ее тепла и название вагона. Стиснутые, как сардины в бочке, мы всю ночь тряслись по железной дороге, связывающей разные отделения лагеря, в котором нам предстояло отбывать заключение.

Утром нас выгрузили на затерянном полустанке посреди леса. За нами прислали конвой с тринадцатого лагерного пункта. Последний отрезок крестного пути дался нам тяжело: пятнадцать-двадцать минут пешком по снежной целине после недавнего снегопада, с вещмешками на спине, сутки или больше не видавшие куска хлеба. Мороз. Кругом охрана и злые овчарки. Мы падали и тут же поднимались; сердце колотилось, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, но мы держались. Индевели очки, глаза не видели; но мы плелись дальше.

С Божьей помощью добрались до места; все целы. Нам даже не пришлось, как часто случается, тащить обессиленного товарища или смотреть, как он испускает дух у самых ворот лагеря. Я беспокоился за отца Яворку. Ему исполнилось уже шестьдесят три года, и сердце у него было больное. Отец Яворка так же беспокоился за меня; он пришел в ужас, увидев однажды в тюремной бане мои выпирающие лопатки, ключицы и ребра. Все же Спаситель хранил нас, хранил и поддерживал. Он поддерживал нас и посредством братского милосердия, которое укрепил в наших сердцах.

Праздник Богоявления, утро. Мы стоим перед воротами Темлага, перед вахтой тринадцатого лагпункта. Ждем на морозе, наконец появляется начальство, приказывает открыть ворота с колючей проволокой. Проверка по списку, входим по одному и вливаемся в коллектив заключенных: всего около полутысячи. Этот лагпункт карантинный, один из самых маленьких среди двадцати лагпунктов Темлага, в котором содержатся тридцать тысяч мужчин и женщин, разбросанных по мордовским лесам.

Первым делом нас ведут в баню. Нам это очень кстати, потому что в дороге мы порядком завшивели. Перед помывкой обыск: на этот раз нам повезло, позже обыск зачастую проводили снаружи, на морозе. Баня убога донельзя. В предбаннике окна обледенели, на стенах иней. Отдав вещи на прожарку, заходим в помывочную. На входе каждому в горсть наливают черпачок черной гущи. «Что это?» — «Мыло». Легко представить, каково вымыться этими 15 граммами, по виду настоящей грязи! Но хоть бы воды было вдоволь: так нет, воды дают скупо как горячей, так и холодной! Норма — ведерко, литров восемь, кажется; в тот раз дали еще по полведра на человека.

Помывшись, как могли ждем вещи из прожарки. Хорошо еще, что нас оставили ждать в помывочной, там не так холодно; только переход оттуда в ледяной предбанник слишком резкий и опасный. Бояться, впрочем, нечего, в случае воспаления легких или другой какой хвори возле нас обязательно будет врач… Именно возле, потому что какой помощи ждать от врача, если нет лекарств, и как можно выздороветь при постоянном недоедании?

В ледяной предбанник к нам пришел врач, такой же заключенный, как и мы, литовец по национальности. Там же мы познакомились с другими важными лицами из заключенных: санинструктором или санинспектором, нарядчиком и комендантом. Их работа — смотреть за нами по поручению начальства и передавать нам приказы и наряды сверху. Нам, новичкам, казалось, что для этих людей наше благо — не пустой звук, но на самом деле они только шарили глазами, осталось ли у кого хорошее пальто, сапоги, ботинки, чтобы потом их присвоить.

Первым делом мы изложили наши насущные нужды: в то утро самым насущным было поесть. Они отвечали снисходительно, но хлеборез и повар долго не являлись. Наконец нам доставили хлеб прямо в баню, поскольку там мы дожидались, пока нас определят в барак. Потом нас повели в столовую, сырое и темное помещение рядом с кухней, где стояли два ряда грубых и грязных столов со скамьями по сторонам. Завтрак и обед нам выдали в один прием: водянистый суп, кусочек рыбы, не важно какой, голова или хвост, лишь бы весом 30–40 грамм, из которых ни один грамм не пропадет, потому что даже рыбьи косточки, если их хорошо прожевать, это тоже еда. Следующий заход в столовую будет в пять часов дня: ужин — три ложки перловки или чечевицы. А пока нас ведут в барак.

Впечатление от барака гнетущее. Расшатанные, наполовину прогнившие доски пола; серые стены, обмазанные глиной с навозом, окна примерно полметра на метр, ни одного целого стекла, иные просто забиты доской или картоном; для сна — сплошные двухъярусные нары, в нижнем ярусе кое-где просветы. Ни матрасов, ни одеял.

Электричество только в запретной зоне. Барак освещается примитивной керосиновой лампой, фитилек два-три миллиметра диаметром. Каждый вечер разносят керосин, на барак восемьдесят грамм, этого должно хватить до утра.

У дверей два бака: один — для холодной, другой — для кипяченой воды, питьевую воду в лагере строго ограничивают, потому что ее надо завозить извне. А для бани воду берут из заиленного колодца в самом лагере; двое слепых заключенных выполняют эту работу, вращая ворот и поднимая ведра.