Тогда я впервые узнал, как вкусна сырая картошка, когда есть хочется так, как нам хотелось. В темном подвале, вооружившись за неимением ножей кусками жести, прикрытые корзинами от охраны, мы потихоньку очищали от кожуры проросшие картофелины, сладковатые и не такие твердые, и съедали их с немалым удовольствием. Не сразу, но и я научился есть по шесть-семь картофелин в день; некоторые уплетали до двадцати в день, но это было рискованно: рассказывали, что в другом лагере кто-то расстался с жизнью, переев сырой картошки.

Вечером начальник склада разрешал унести с собой по две-три картофелины; тут каждый старался заполучить картофелины покрупнее, поэтому откладывал их заранее. После этого в бараке мы пекли их на печке или в печке, а то варили в какой-нибудь жестянке. Но в бараке надо было делиться с другими зеками; некоторые продавали картофель или меняли на одежду и махорку Кроме картошки, важным ресурсом были трава и листья (листья липы, к примеру, отличная вещь в тяжелых случаях), а потом добавились более изысканные и редкие продукты, такие как морковь, свекла и репа.

Летом пошла мода на полевые работы. В новых условиях нам удалось если не восстановить силы, то хотя бы помешать их убыванию. Безусловно, с исходом той первой зимы закончился период самого острого голодания; но впереди нас ждало еще много тягот, страданий и нищенского житья!

Природа, просыпающаяся от зимнего сна, могла бы нас радовать благодаря длинным дням; в июне было не больше трех часов темноты. Все кругом пышно расцвело; в лесу слышалось разнообразие птичьих голосов: бесчисленные соловьи, неумолчные даже в краткие сумерки, с двух до половины третьего утра, во множестве тетерева, а еще дрозды, удоды и так далее. Какое бы все это было чудо для слуха и зрения, если бы не наше рабство, если бы нас не держали под постоянным тяжелым гнетом. Сколько пропало втуне поэзии, не нашедшей отзвука в изможденных телах и в затравленных душах!

В июне было две недели, когда в бараке не стало житья из-за клопов; с наступлением летнего тепла их расплодилось неимоверное количество. Деревянные стены, деревянные полы, деревянные нары, всюду щели и трещины — идеальные условия для этих насекомых. От раздавленных клопов отвратительный запах, укусы их вызывают раздражение и зуд, не дающие уснуть даже при самой сильной усталости.

В бараке были тьмы и тьмы клопов. Вечером только ляжешь на нары, как начинается кишение: клопы лезут на тебя и сыплются сверху, забираются под рубашку и безжалостно кусают. Бороться с ними в темноте было невозможно, зато при первых лучах света начиналась бойня; и тут стены и нары становились красными, а потом и черными от нашей крови, давно оскудевшей в жилах. Вонь от раздавленных клопов настигала нас повсюду, иногда чувствовалась даже во рту, потому что мелкие насекомые незаметно попадали туда вместе с жалкой пайкой.

Как нас изнурили эти две недели! Помню, что порой вечером остаться на тяжелой работе казалось легче, чем вернуться и лечь на нары, где на тебя набросятся клопы. В поле, как только бригадир объявлял перекур на десять минут, мы ложились на землю и тут же засыпали — это были единственные минуты сна в те памятные две недели. Наконец появились какие-то средства от клопов; кажется, их вывели серой, а людей на три дня переселили в другие бараки.

Примерно в то время мне объявили о неожиданном перечислении на мой лицевой счет четырех тысяч рублей, которые у меня отобрали при аресте. Для меня и для моего собрата, отца Яворки, это было некоторым утешением, однако тут же возник вопрос, на что тратить деньги. В лагере нет торговой точки, вне лагеря трудно что-нибудь купить, торговля среди заключенных запрещена; кроме того, покупать еду у таких же несчастных, как мы, не позволяет совесть, а покупать одежду или обувь практически нет смысла.

Позднее я купил куртку, которой тут же лишился, потому что продали ее мне блатные с расчетом выманить у меня деньги: после сделки ко мне пришел один из них и заявил, что это его куртка, что ее украли. Я без звука отдал ему куртку, но, узнав о надувательстве, пошел и потребовал деньги назад. Денег мне не отдали, но обращаться к начальству я не стал, поскольку нарушил запрет на куплю-продажу. Все это произошло, впрочем, в другое время и в другом месте; пока же, в первых числах июля, мне выдали на руки первую сумму из моих денег: 150 рублей. Так что мы купили несколько кусков хлеба у тех заключенных, которые имели другие ресурсы сверх пайки. Говорю мы, потому что мы с отцом Яворкой установили между собой здоровую коммунистическую общность имущества.

Но приближалось время расставания.

Где-то десятого июля мне велели приготовиться к переводу. Интересно куда? А вдруг освобождение? Но нет, до него еще было очень далеко…

Я отправился к начальнику лагеря просить передать половину моих денег в пользу отца Яворки. Начальник согласился; это смягчило горечь расставания, однако прощание не прошло без слез. Вполне естественно, что я, молодой, из почтения взял благословение у миссионера и исповедника веры. Но вдруг он сам встал передо мной на колени, чтобы получить благословение у меня! Как же я смутился! Я вышел из положения, лишь прибегнув к «благословению от имени Понтифика».

Обнялись в последний раз. Кто знает, увидимся ли еще? Предчувствия плохие, особенно в отношении старика. Вместе с другими тремя-четырьмя заключенными я вышел за ограду; еще и еще обернулся, махнул рукой друзьям. Особенно жалко собрата: ему шестьдесят три, и в моем лице он утратил опору! К тому времени я навидался страдающих стариков в лагерях и всюду в Советском Союзе!

Как раз за несколько недель до этого за запретной зоной я видел 68-летнего генерала Тихоцкого, плачущего как дитя, потому что с ним плохо обошелся нарядчик, детина лет двадцати пяти: заставил старика волочь из леса бревно, которое еле подняли бы мы, молодые. Таково было применение на практике гордого советского лозунга «молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет». Везде дорога преступлению и рабству. И горе старикам, попавшимся под ноги молодым!..

Наша группа была маленькой, конвойные не придирались. В тот летний день идти пешком через леса было больше похоже на прогулку, чем на обычный, ненавистный и тяжкий переход. Даже конвой вопреки обыкновению не материл тех, кто тянул руку к ягодке ежевики или малины. Мы шли на тот же лагпункт, откуда я прибыл четыре месяца назад, однако дорога казалась сейчас другой. Какое преображение за четыре месяца! Тогда все было мертво под снежным покровом, теперь жило и зеленело. И смеют же говорить, что Бога нет! А кто же тогда, как по волшебству, пробудил природу? Кто призвал из дальних стран и континентов всех этих тварей, порхавших над нами?

Как, должно быть, ясно видел истину святой отшельник Серафим, в первой половине прошлого века освятивший своим присутствием эти места! Поблизости, в Саровском монастыре он проводил лишь часть ночи, а на заре уходил в лесную глушь, дабы слить с пением природы хвалы Творцу. Прятался в лесу Серафим и зимой. Он бежал от верующих, толпившихся у его кельи, приносил покаяние распятому Богу. И Бог открыл ему тайну богоотступничества, которое должно было свершиться здесь век спустя. Именно тогда рассказал мне о Серафиме и его пророчествах один русский старик, добрый малый, тоже с шестнадцатого лагпункта: