– Показания по сговору вы будете давать перед Большим жюри, – говорит Давид Блумберг.

– Я хотел бы искупить свою вину, – говорит де Грие.

– Все будет зависеть от того, что скажет ваш адвокат.

– Принимая как данность факт наличия у вас достаточных доказательств для возбуждения уголовного дела, – говорит адвокат де Грие, – я готов предложить подзащитному признать себя виновным.

* * *

– Алло, – говорит в трубке незнакомый женский голос. – Здравствуйте, герр Блумберг, меня зовут Роза. Я вам звоню, потому что герр Райнер отключил мобильник, но я его разглядывала и случайно подобрала пароль, и вдруг вижу – тридцать неотвеченных звонков от вас, и я решила, что вы, наверное, беспокоитесь, так с герром Райнером все в порядке. А вы кто, его отец?

– Роза! – кричит Блумберг. – Роза, немедленно дай мне с ним поговорить! Райнер, объясните мне, что все это вообще значит? Почему вы не берете трубку? У вас какие-то проблемы? Вы связались с людьми в Вене?

– Герр Блумберг, со мной все в порядке, – слышит Блумберг Райнеров голос в трубке. – Я нашел настоящую Манон. Мне больше ничего от вас не нужно.

Глава управления по надзору за законностью Европейской финансовой комиссии Давид Блумберг отнимает трубку от уха, смотрит на нее и встряхивает: он не ослышался, это действительно так называемые короткие гудки…

Но теперь это уже не так важно.

Счет идет на минуты. Обратный счет, надеется Блумберг. Как только де Грие даст показания, Хартконнер будет у них в руках.

Будет суд. Присяжные вынесут соответствующий приговор – десятку влепят, как минимум. Доколе их щадить, неправедных и злых? – думает Блумберг, грея руки о чашку с чаем.

Разумеется, Хартконнеру дадут последнее слово. И тогда этот человек, этот финансовый гений, как его называют недалекие идиоты, которых он облапошивает своими мусорными, встанет и скажет:

«Я никогда больше не нарушу закон. Это послужит мне хорошим уроком. Я искренне раскаиваюсь в содеянном и сознаю всю глубину моего позора».

«Спасибо моей жене, – скажет Хартконнер, утирая слезы. – Ее любовь и поддержка помогла мне выстоять в этот очень непростой период моей жизни».

Упражнение на доверие: ты стоишь спиной и падаешь на чужие руки.

А у меня вот не получается. Получается только вопить.

Стою перед круглым зеркалом в ванной. Из зеркала на меня глядит престарелая мегера, матерая большая медведица. Буркина-Фасо. Всклокоченные густые волосы, лицо пошло красными пятнами, под глазами круги – не надо было реветь.

Вот и муж у тебя мошенник.

– Я не знаю, что делать… совсем не вижу никакого выхода… энергия уходит по капле… ничего не происходит… я в шоке… замкнутый круг не разорвать… да, все серьезно, серьезней некуда…

А, подумаешь, мошенник. У других-то убийцы, людоеды. Недавно вон опять один другого съел. По обоюдному согласию.

Все, хватит истерики. Пока не успокоишься, не выйдешь из ванной.

– Они сделают из меня козла отпущения, свалят на меня все… Как на Куаттроне и Милкена… Они не хотят понимать, как все устроено, Блумберг спит и видит уже шесть лет, как бы мне глотку перегрызть… Как только появляется кто-то, кто делает вещи, неподвластные их разумению, как тут же они наваливаются всей своей серой массой и давят, душат…

Я не делал ничего противозаконного, можешь ты это понять?… Так поступают все, абсолютно все! Все, кто имеет возможность!…

Надо, что ли, заняться религией. Меньше думать, больше блаженствовать, умерщвлять плоть, возвышать дух.

Заливаю ледяную клубничину кипящей овсянкой, обжигаю рот.

Смотрю на себя в трюмо. Закатанные рукава. Уже лучше, но тени у глаз и губ. Нет, никто мне пятидесяти-то не даст. Странный факт, я ведь курю.

Все проверяется очень, очень просто. Любит он тебя? Нет. Если бы любил, ты бы не спрашивала.

А значит…

Беру телефон. Номер-то я помню наизусть. Ну и что с того?

Набираю. Прикладываю к уху.

– Алло? – слышится по ту сторону.

– Это Лиз Хартконнер. Есть дело, надо встретиться.

– Ты хочешь со мной встретиться? Прямо сейчас, в городе?

– Да, если это возможно.

– Но это же превосходно! Где тебя найти?

– Не надо меня искать. Давайте встретимся сегодня вечером.

– Я свободен примерно с восьми вечера. Что, если мы встретимся в центре?

– В торговом центре, – говорю я. – Там в центре есть фонтан с колонной из розового мрамора, давайте встретимся в кафе, которое справа от колонны, оно называется…

– Буду ждать без десяти восемь.

Кладу трубку. Босиком прохожу на кухню. Странное ощущение.

Закуриваю по второй. Смотрю на часы. Тюрбан на голове начинает подсыхать.

Никаких проблем, никаких мыслей. Вот теперь я действительно начала что-то делать.

* * *

Мы познакомились весной, на одном из благотворительных мероприятий в самом начале девяностых, когда все-все поголовно интересовались политикой, времен эссе Энценсбергера о гражданской войне, времен Горбачева, падения Стены, тех времен, когда все вдруг заделались вегетарианцами, зелеными, проповедниками. Мужчины, сидевшие за нашим столиком, интеллектуалы с бородками и в очках, в мятых синих пиджаках и растянутых джемперах, сразу подсели ко мне и принялись меня развлекать. Один из них был в первой десятке какой-то очень маленькой и благопристойной партии, партии – о, конечно же, за все хорошее – с одной стороны, левой, с другой стороны эдак правой; другой был общественный деятель за Европу; третий был глава благотворительного фонда. Он был одним из тех трех.

Мы говорили о литературе. Я отвечала почти машинально. Восьмидесятые кончались. Меня подташнивало, потому что я была беременна.

На следующий день после того мероприятия он мне позвонил и деловым тоном попросил о встрече; мы просидели в кафе битых два часа, он то светился, то огорчался, пил зеленый чай и минеральную воду.

Потом он изредка присылал мне корректные письма и делал ненавязчивые попытки что-то объяснить. А на дни рождения слал букеты.

Один раз бусы прислал.

В девяносто пятом или, кажется, шестом он застал меня сидящей на диванчике в эркере, с журнальчиком в руках, и – «вам не скучно здесь?» – слово за слово, потирая пыльные ладошки и смущенно покашливая в кулак, признался мне в любви. При этом в его трезвости не было никаких сомнений, ибо спиртного он вообще не пил, как не ел и мяса. Милый он был человек, милый и славный, и красиво улыбались его большие пустые глаза.

Спустя десять лет он стал членом правительства.