— Ничего, — ответил Григорий.

— Ничего-то и дома печено. Да-а. — И постучал пальцами по столу. — Раненько заявились — работешки подходящей нет.

— Так уж и нет? — не поверил Григорий.

— В коммуну зовут телогрейки для навозниц шить. Слышите, телогрейки! А на кой… мне они? — нехорошо выругался Иона. — Я кто — мастер или какой-то недоучка? У меня, — хлопнул он по саквояжику, — новейшие фасоны. Патронки, понятно?..

Я не узнавал Иону. Таким откровенно хвастливым, назойливо набивавшим цену себе, еще не видел его. И впервые так много он говорил. Может, оттого развязался его язык, что выпил. Отец тоже, когда выпивал, говорил много.

— Что уставились на меня? — сипел Иона. — Думаете, мастер пропал? Как бы не так. Меня везде примут. Вот махну в город и там раздую кадило. — Он поддел вилкой кружок огурца, отправил в свой широкий рот, не жуя, проглотил. — Да, в город. А вы телогрейки тачайте. Вам не все ли равно? Тачал у меня Швальный, ничего.

— Ничего… — повторил Григорий. — Но…

— Что «но»? — поднял голову Иона и погладил рукой щетку бачков.

Григорий не ответил.

— То-то! — буркнул Иона и потянулся к бутылке. — Выпить хочешь? С дороги — хорошо.

Григорий молча принял стакан. Выпив, вытер крупные губы и захрустел огурцом.

— А ты погоди, тебе рано, — обернулся Иона ко мне. И всхохотнул, обнажив острые зубы. — За тебя батько постарается.

— Не трогай папу! — негодуя, выкрикнул я.

— О, гляди-ка гроза какая! — засмеялся Иона. — Пожалуй, нам с тобой вместе нечего и делать. Я грозы боюсь.

— Ты, дядь Ион, как наш один коновод. Тот тоже на всех кидается, — сказал Сергейка, сидевший рядом со мной.

Иона приподнял узкие плечи и, сбросив с шеи полотенце, свел брови.

— А тут, я вижу, есть и защитнички. Анти-рес-но! Очинно антиресно! А если я не погляжу на защитников?

С улицы вошла хозяйка, круглолицая Милитина-сиротина. Была она в фуфайке, валенках, на голове теплый платок. Строго посмотрела на Иону, как бы спрашивая: ты еще здесь? — потом поздоровалась с нами и, сняв фуфайку, прошла за перегородку, к печке. Там зазвенела посудой. Через некоторое время выглянула и поманила меня.

— Поешь, — указала она на столик, когда я вошел. — Шубу-то сними. Давай я повешу. Устал небось? Достается вам, малым. Мамка, поди-ка, там тоскует. Да ты ешь, ешь, — одной рукой пододвигала она ко мне горшок с кашей, другой краюшку хлеба.

Без фуфайки, в одном платье, которое гладко облегало прямой стан, ее можно было принять за молоденькую девушку. Только залегшая между бровями складка, хотя и малозаметная, говорила, что эту молодуху жизнь уже успела потрепать.

Она села напротив и все глядела на меня. И вдруг улыбнулась.

— А я помню, как ты посадил в корыто малыша. Надо же…

— Если бы не захворал дедушка… — начал было я оправдываться.

— Знаю, знаю, — остановила она меня. — Я же не осуждаю тебя, а хвалю: смекалистый…

Я спросил, где мальчик. Она ответила, что отправила к матери в соседнюю деревню. И пояснила:

— Я теперь за мужа тут, в комитет выбрали. Делов хоть отбавляй.

Из-за перегородки донесся голос Ионы:

— Хозяйка, почему отгородилась?

Милитина-сиротина вздохнула:

— И что он пристал? Уведите его поскорее. Стыдно! Перед людьми стыдно. Он как зашел? Сначала справился насчет шитья. Говорю — сейчас нет. Так ты, слышь, хоть баньку истопи. Как не уважить просьбу? Истопила. Воду нагрела. Поразжарилась, так сняла с себя все. И только бы выйти да одеться, а он, кобель, откуда ни возьмись — хвать меня. Едва вырвалась… И прогнать не могу. Уведите. Этот, скуластый, тоже ваш?

— Да, вместе пришли.

— Так что же? — забеспокоилась женщина. — Надо и его покормить. Позови! Нет, я ему туда отнесу.

Полную миску каши она поставила и перед Григорьем. Вернувшись, снова села напротив меня.

— А ты вырос, — заметила она и как бы спохватившись: — Господи, а я рассказываю тебе такое…

Смутившись, наклонилась над столом, опустила глаза; воротник платья чуть-чуть съехал, оголив желобок между грудей. Увидев этот желобок, я подумал, что вот недавно она была вся-вся голая, какой и настиг ее Иона. И вспомнил, какой видел ее сам, прошлой зимой, когда она раздевалась в предбаннике, спеша похлестать веничком больного Швального, как собирала на голове в пучок густые волосы и, прикрывая руками полные груди, пошла в парилку, вся молочно-белая, крепко сбитая. В статности, в красоте ее я видел такое, перед чем хотелось благоговеть. И возмущался: «Как он, желтоглазый, посмел? Стукнула бы его хорошенько. Ладно, что вырвалась…»

— Ты о чем-то задумался? — услышал я негромкий голос Милитины.

— Что? — откликнулся я, как бы застигнутый врасплох. — Нет, я просто отдыхаю… Хорошо у вас.

— Пондравилось? — улыбчиво взглянула она на меня. — Что же, заходи. Кашей завсегда накормлю. — И опять вздохнула, — Нет, хорошего пока мало. Оно, должно, впереди. — Поинтересовалась: — А у вас как? Рассказал бы про свою деревню, какая она, кто верховодит. И о семье тоже. Братишки-сестренки есть?

— Хватит вам там секретничать, идите к нам! — снова послышался голос Ионы.

— Эх, поговорить не даст, — поморщилась она. И встала. — Ладно, в другой раз. А сейчас поторопите его. Сергунька, ты здесь?

— Угу.

— Помоги, милый, уложить вещи дяди Ионы. Ему идти надо.

Ласково похлопав меня по плечу, она первой же вышла из теплой избы. Иона с досадой проводил ее взглядом и насупился.

— Да, здесь делать нечего. Пошли!

Саквояж взял сам, а машину, которая так и стояла нераскрытой, в футляре, велел нести Григорию. Порывшись в кармане, он достал две медные монеты и протянул Сергейке.

— Не гляди сердито, не хорошо… На-ка вот на конфеты.

— Не надо, обойдусь! — отвел парнишка руку.

Иона снова засунул медяшки в карман и шагнул к дверям, ногой толкнул их и выскочил на улицу. Ничего не говоря, он повернул на большую дорогу. Мы шли за ним. Григорий толкал меня в бок: оставит он нас, ускачет в город. Но у первой же повертки Иона оглянулся и мотнул головой:

— Давай вправо, Так и быть, к этим… фуфайки тачать.

В коммуне

Через час мы уже были в коммуне. К большому двухэтажному дому с колоннами вывела нас парковая дорожка, расчищенная от снега. Среди поредевших старых лип покачивались на ветру подвязанные к колышкам молоденькие деревца, посаженные, должно быть, совсем недавно. Усадьба стояла на ровной широкой площадке угорья. В стороне от каменного дома виднелись деревянные избы, скотные дворы, конюшня, навес с инвентарем, амбары, под горой у ручья белела баня. Смеркалось. Люди возвращались с работы, везде слышался говор. Стайка девчат высыпала со скотных дворов. Увидев нас, девчонки