бы нагрохали им. Не поддавайтесь, мол, действуйте по-нашему. Эх, найти бы индейскую…

Помолчав, он немного оживился.

— Максима Михайлыча я видел. Знаешь, что он сказал?

— Говори!

— Про избу-читальню. В Перцове пристройку к сельсовету будут делать — в ней и откроют. Бревна надо рубить, так просил нас подсобить.

— А ты не врешь? — вперился я в Николу. Тот перекрестился. — Ну так это здорово! Своя читальня, книг-то, поди, сколько будет! Может, появятся и индейские. А еще о чем говорил дядя Максим?

— Про комсомол, — ответил Никола. — Вырастайте, слышь, скорее, готовьтесь.

— Ой, неужто так и сказал? — встрепенулся я.

— А что ты глаза-то вылупил?

Он еще спрашивает? Да комсомольцы в моих мечтах всегда виделись какими-то особенными. Казалось, где нам до них? Положим, Алексей в комсомоле, но ведь он теперь не простой парень, а первый из нашей округи рабфаковец. Недосягаемыми виделись мне комсомольцы, и вдруг эта Колькина весть! Я снова к нему:

— Если не врешь, окстись еще раз?

Вместо ответа он на правах старшего огрел меня оплеухой. Промигавшись, я уже более деловито справился, с каких годов принимают в комсомол.

— Кажись, с четырнадцати.

— Ой, сколько еще ждать. Тебе-то что, ты уж почти вырос. А мне… — Поглядел на Николу. — Может, ты пока один закомсомолишься?

— Нет уж вместе, — решительно отрубил он. — Всей оравой пойдем: я, ты, Панка еще возьмем, Шашу Шмирнова, Ляпу, если она приедет, Тимку…

— Ябеду-то? Неужто забыл, как тебе попало за него? — предостерег я.

Никола подумал и решил, что с Тимкой действительно надо подождать, что вместо него лучше кого-нибудь из девчонок сговорить.

— Кого?

— А хоть делегаткину Нюрку из Перцова.

Нюрка слыла у нас задирой, кого угодно могла и высмеять, но при всем этом была отходчивой, поэтому я не стал возражать.

Решили: терпеливо расти, ждать своего срока до комсомольской поры. Наверное, не так бы скоро замелькали деньки, если бы партийный секретарь не поспешил повести нас в лес — заготовлять бревна для строительства обещанной избы-читальни.

Опять дороги

Осенью деревня снова поопустела — по первой, рано выпавшей в этот раз пороше ушли последние отходники. Примолкла «бабья сторонка». Даже крикун Осип Рыбкин с уходом мужиков как бы потерял точку опоры — не подавал голоса: пошуметь-то не с кем было. Конечно, мог бы он вдоволь накричаться с одним Тимкой, но его не было, как ушел прошлой зимой в город, так с той поры и не появлялся в Юрове.

Мы с Шашей уходили в числе последних. Он снова в уездный городок, к своему родичу, я — в приволжскую подгородчину, к Ионе.

Из дружков оставались в Юрове только Николай да Панко. Накануне Никола все охал:

— Скушно будет без вас. Непонятно все-таки, почему у нас так: одной ногой человек стоит здесь, на своей земле, а другой — на чужой. Неужто так всегда будет?

— Папа говорил: отходничество от нужды, — сказал я.

— Так что ей, нужде-то, веки вечные быть?

— Если бы земля родила… — проронил Шаша.

— Как она будет родить, когда от нее бегут? — одернул его Никола. И ко мне: — Ты своего батьку упомянул. А хочешь знать, что мой говорит? Он говорит: сковать бы всем по железному плугу — все бы с хлебом были! Что, не так? А много ли мы вдвоем скуем, когда другие-прочие в портняги бросились?

— Но и шить надо, не голышом же ходить людям, — возразил Шаша.

— Ха, сказал! Ты ставь на первое место, что главное. Иголкой землю не взроешь! Но ладно, — подумав, махнул он рукой, — собрались — так идите!..

На прощание он сковал нам новенькие острые ножи из обломков кос и, вручая, наказал:

— Подгадите — ножом разгладите! Помните своего железного дружка!

Меня провожала мать. Усадив в сани-роспуски, забросав мои ноги сеном, она перекрестилась и тронула круглышку — Карюшку. В деревне Алехино к нам подсел еще мужчина лет за тридцать, широкоскулый здоровяк с кирпичным лицом. Назвался он Григорием, новым работником Ионы. Сам Иона уехал в подгородчину много раньше, уехал один, так как Луканов с наступлением осеннего ненастья слег.

Новый работник показался мне сердитым. Левая щека у него подергивалась, отчего угрожающе мигал широко обнажавшийся глаз.

В сумерках мы подъехали к болоту, к тому самому, через которое прошлой зимой проходили по лавам. Оно было затянуто тонкой коркой льда, а местами и вовсе не замерзло, парило. Санный путь кончился.

Закинув за плечи котомки, мы пошли к лавам. Мать зашагала следом и, когда я ступил на шаткие жердинки, нависшие над темневшей водой, вдруг схватила меня за котомку, за руки, прижала к себе и забилась в плаче.

— Не отпущу! Ой, страшно! Назад, домой! — Она загородила собой проход. — Григорий, — обратилась и к нему за поддержкой, — ты-то что молчишь? Страшно!

— Ничего! — прогудел тот. Это было первое слово, сказанное им.

— Нет, Григорий, ты как хошь, можешь идти, а сынка не отпущу, — еще громче заплакала мать.

— Ладно, мама, не бойся…

Вырвавшись из ее рук, я побежал по гнущимся жердочкам, догоняя Григория. Отбежав шагов двадцать, оглянулся: мама стояла с поднятыми руками, зовя меня.

— Не опоздай сама домой! — крикнул я и снова заторопился.

Больше я не оглядывался, хотя еще и слышал долетавший до меня голос матери. А когда мы перешли через болото, ничего уже не было слышно, и сгустившаяся темень все скрыла. Я видел только подступившие к тропе деревья, черневшие на белоснежье, и Григория, стоявшего с обнаженной головой — шапкой он вытирал лоб. Передохнув, мы пошли в гущу леса — туда вела единственная тропинка. Григорий — впереди, я за ним. Двое в темном лесном безмолвии. Два незнакомых человека.

Под ногами скрип снега, над головой лохматое беззвездное небо, а впереди волосатый затылок мрачноватого незнакомца, у которого в темноте, наверное, еще устрашающе дергались щеки. И ни одного родного голоса!

Тягостно стало на душе.

Что на этот раз ждет меня на чужой стороне? Почему так тяжело идти?

…Во второй половине следующего дня мы добрались до Холмова, уже известной мне деревушки. Здесь и нашли Иону в доме Милитины-сиротины. В избу провел нас Сергейка, выбежавший на крыльцо в том самом ватном пиджаке, который я шил ему прошлой зимой.

— Заберите скорее своего дядьку, — просил Сергейка, пока мы шли в сенцах.

В избе, как и раньше, было тепло. Иона сидел за дощатым столом, перед ним стояла недопитая бутылка водки, жаренная в сковородке картошка, миска огурцов. Сидел он один, весь красный, как рак, на шее висело мокрое полотенце. Увидев нас, Иона начал тереть лоб.

— Вы? И Кузька пришел? Сразу двое. Садитесь. А я вот