еще у всех в памяти был «лесной хозяин», то и решили изобразить его в главной роли. Ходили втроем. Панко в вывороченной шубе (он был медведем), Никола в цыганском зипуне, с красным кушаком, с черными усами до ушей и поводком в руке (он был в роли поводыря), а я в армяке до пят, с бородой из пакли, в рукавицах, сплеткой (ямщик). Приходили, поздравляли с праздником. Медведь, симпатично урча, отвешивал поклоны, плясал.

В общем все было ладно, пока не зашли к Никанору. Дверь нам открыла его дочка Глафира, высокая, красивая, с ленточкой в косе. Ей было больше двадцати, побывала уже замужем.

— Тятя, полюбуйся! — крикнула она за перегородку, где возился старый Никанор и откуда несло самогоном.

Пока тот выходил, вытирая тряпкой руки, медведь (Панко) отвесил ему поклон, и, прорычав для порядка, начал плясать.

— Это еще что за балаган? — накинулся на нас Никанор. — Вон! — Он затопал, а медведя, запутавшегося в шубе, еще и ткнул под зад коленкой.

— Ах так! — уже человеческим голосом ответил медведь.

Выйдя в проулок, где дожидался Шаша Шмирнов, Панко затряс лохмами:

— А ну, дадим вонючему самогонщику!

Меня уговаривать не пришлось. Я еще когда собирался отомстить Никанору за отца. Заставив калитку дровами, мы втащили на крышу сани, стоявшие у сарая, подвесили в трубе веник и, постучав в окно, ушли.

Утром только и разговоров было в деревне, как о Никаноре, которому пришлось вылезать на улицу через окно. Дома нас, конечно, не помиловали, но ходили мы героями.

Больше всего запомнился последний день. С утра из соседних деревень покатили в наше Юрово парни и девчата на легких выездных санках-возках. Сытно накормленные по такому случаю кони, наряженные в лучшую сбрую, с колокольчиками под дугами, бантами в гривах, неслись наперегонки. Вскоре на большой улице, как раз у Лабазникова пруда, собралось возков двадцать. Выстроившись в ряд, они ждали сигнала для начала катанья.

Из юровских выехали только Филька на сером, в яблоках, четырехлетке, братья Птахины на своем красноглазом Черте, Ионов сынок сивый Серафимчик на быстрой кобылке и Никола. У него возка не нашлось — впряг своего немолодого Буянка в те самые сани, на которых мы катались с горы. И на этот раз Никола посадил в свои сани всю нашу ораву.

Перед началом гонок Филька, поднявшись во весь рост в своих санках, так, чтобы все заметили на нем новое длинное пальто на лисьем, меху с каракулевым воротником, крикнул нам:

— Эй, на кляче, потягаемся, что ли?

Никола не откликнулся.

— Что, хи-хи, кишка тонка? — визжал Филька, расстегивая пальто, чтобы виднее был огненный отлив меха.

— Не утони в лисах-то, коротышка! — наконец ответил Никола.

В это время был дан сигнал. Филькин конь пугливо взметнулся, и заносчивый ездок, не устояв на ногах, мгновенно вылетел из саней. Пальто накрыло его с головой. Пришедший глядеть на гонки сухопарый Силантий, багровея, поднял сынка, встряхнул, снова усадил в санки и, взобравшись на облучок, что есть мочи погнал жеребца.

На первом же круге он обогнал почти всех ездоков. Только кнут свистел и во все стороны летели комки снега, да еще резал воздух его зычный голос:

— Прочь с дороги, кривые ноги!

Даже птахинский Черт остался позади. А о Николином Буланке и говорить нечего: после двух-трех кругов он покрылся мылом, захрипел. Пришлось свернуть в сторону. Никола ругался:

— Гад, накаркал. У-у, коротышка!

Но тут к нам подъехал в легком возке на длинноногом жеребце лукаво щурящийся Максим Топников.

— Что, первый тур проиграли? — спросил он, придерживая на вытянутых вожжах нетерпеливо всхрапывавшего коня.

— Проиграли, — уныло признались мы.

— Тогда ко мне! — скомандовал Топников. — Авось комитетский Воронок поправит дело…

Не успели мы как следует сесть, как конь с места взял крупной рысью. Одну за другой обгоняли мы повозки. Только силантьевский четырехлеток не уступил дорогу, он несся как очумелый. Силантий бил его кнутом, нахлестывал вожжами, истошно кричал. Но конь уже хлопал боками, и Топников кивал:

— Ага, выдыхается. — Он передал вожжи Николе, севшему на облучке, и подмигнул: — Шевельни Воронка!

У Кольки загорелись глаза. Таким конем одно удовольствие управлять. Он прикрикнул:

— Выручай, дружок, утри нос форсунам!

Воронок выгнул шею и понесся еще скорее. На повороте, в конце деревни, он настиг Силантьеву повозку, и Никола приказал, как это несколько минут назад ему приказывали:

— Прочь с дороги, кривые ноги!..

Силантий обернулся, глаза у него полезли на лоб. Всего мог он ожидать, только не этого. Какие-то голодранцы обгоняют его. Нет, он этого не допустит! И начал озверело стегать своего коня. Напрасно: Воронок, взметая снег, обдавая им Силантия и притихшего отпрыска, вырвался вперед, понесся во главе потока, под возгласы одобрения высыпавших на улицу теперь уже всех юровцев.

Топников был в настроении. Кроме нас, он еще покатал девчат, молодух, стариков. Силантий же, обозленный, обескураженный, уехал восвояси.

Отец после катанья подошел к Топникову.

— Ну, партиец, не ожидал от тебя такого. Как это называется?

— А просто: и на нашу улицу пришел праздник, — ответил он. — Не все хороводить толстосумам.

Вечером на пруду загорелся огромный костер. Языки пламени, искры до самого неба. И опять все Юрово вышло на улицу. Пели, плясали. И жалко было расставаться с масленицей. Кто-то из молодух затянул было прощальную, сетуя после каждого куплета:

Масленица хороводная,

Веселая да морозная,

До чего ты довела,

До великого поста.

Но мужики в тон им ответили:

Ох, девки, ох, бабоньки,

           зря горюнитесь,

День опостнитесь,

           два обмолоснитесь!..

А позади уже крики:

— Мыть молодух, смывать молосное…

Визг, шум, свалки в сугробах, град снежков. И снова песня. Теперь про исход зимушки-зимы, про то, как девушки растопят морозы, разметут все дорожки, на которых уже видятся всадники-молодцы. К ним у каждой и обращение:

Ты возьми меня с собой

Молодой своей женой.

Э-эй да люли,

Молодой своей женой.

Вслед за тем уверенный хоровой ответ:

Меня милый подхватил,

В даль-сторонку укатил.

Э-эй, да люли,

В даль-сторонку укатил…

Даль-сторонка? И они рады? Нет, нет, сейчас не задумываться. Сейчас — веселиться! Я подбегаю к костру с длинной тычиной, направляю скатившиеся поленья. Огонь лижет их, а искры взлетают еще выше, к самым звездам. И я вместе со всеми кричу:

Гори, гори ясно, чтобы не погасло!..

Кричу, еще не догадываясь о том,