Бездельник и проходимец сидел теперь вместе с ними в повозке, влекомой двумя не старыми еще лошадьми и тупо смотрел на мерцающий справа по ходу Днепр. Волосы проходимца расчесаны были на пробор, угри, прыщи и рытвины на лице, обычные среди людей низших сословий, отсутствовали, боевой клинок, судя по состоянию рукояти, пускался в дело регулярно, либо в ежедневных упражнениях, либо в стычках, а вот одеждой молодой невежа мало чем отличался от обыкновенного укупа, прибывшего из северных земель в поисках заработка. Подослан? Возможно. А если нет? Если нет, следует считать, что проходимец спас ему, Вассу, жизнь. Или не следует? Да и вообще, к чему это обязывает? Ну спас, подумаешь. Мало ли жизней спас сам Васс!

— Ты ведь не местный, — обратилась Мария к Хелье. — Откуда ты?

Хелье решил, что врать опасно. Из-за противостояния, ранее скрытого, а теперь уже явного, Киева и Новгорода, земли восточных славян опутаны интригами и заговорами. Сказать, что он из Ростова, или даже из Смоленска, вполне могло быть равносильно признанию в том, что он спьен. Правда была, вроде бы, безопаснее.

— Из Сигтуны, — признался он.

Васс и Мария посмотрели на него странно.

— Ага, — сказала Мария. — А для чего же ты к нам пожаловал?

— По поручению? — предположил Васс подозрительно.

— По желанию, — заявил Хелье. — Надоело мне в Сигтуне.

Нет, подумала Мария, он не может быть посланником Неустрашимых. Это было бы остроумно, а Неустрашимые остроумием не отличаются.

— Надолго? — спросил Васс.

— Пока не надоест, — ответил Хелье.

Через два часа повозка съехала с хувудвага к реке, где путников ждала большая добротная ладья. Возница развернул повозку и куда-то уехал. Гребцы, их было в ладье шестеро, взялись за весла. На другом берегу в лунном свете проявились призрачные очертания Вышгорода — маленького городка с большой историей.

Во время переправы два гребца вдруг поссорились и чуть не подрались, и Вассу пришлось дать каждому по два крепких подзатыльника.

Терем, в который проследовали в сопровождении все тех же двух слуг Мария, Васс и Хелье, степенно возвышался над остальными постройками прибрежной улицы. Центральная часть его отдаленно напоминала киевские богатые дома, но пристройки были деревянные. Крепкий забор из хорошо оструганных досок белел свежей краской, которая, очевидно, и соблазнила того, кто лихо начертал углем слева от калитки слово «хвой». Хелье плохо разбирался в славянской вязи, но букву «х» знал, и догадался по ней об остальном.

Внутри терема повсюду горели светильники и ховреги, было, к удивлению Хелье, людно. Ночные сборища, хоть и существовали в разных формах всю историю человечества, в одиннадцатом веке организовывались не часто. Марию приветствовали веселыми возгласами, поднятыми кубками, восхищенными улыбками. Наиболее близкие ей (наверное) люди подходили ближе и кланялись в гашник. Большинство присутствовавших были молоды и очень богато и со вкусом одеты — стиль одежды в основном местный, но то и дело в толпе мелькали италийские, греческие, франкские и польские фасоны.

Хелье представили нескольким гостям. Одежда его вызвала много недоуменных улыбок и скрытых насмешек, но он не обратил на них внимания. О том, что он только что поучаствовал в спасении чести, а может быть и жизни, Марии, не упоминалось. Хелье не обиделся. Улучив момент, он приблизился к Марии, болтавшей легкомысленно с несколькими гостями. Зайдя сбоку и наклонясь к самому ее уху, он тихо сказал:

— Княжна, мне необходимо с тобой поговорить наедине.

Лицо Марии на мгновение застыло маской, а затем изменило выражение — из домашнего стало светским. Так улыбаются хорошо воспитанные отпрыски знатных родов представителям держав и зарвавшимся смердам. (О том, что он, Хелье, прибыл в Киев именно как представитель державы, Мария знать не могла).

— Да, конечно, — ответила она. — Сейчас?

— Через четверть часа.

— Хорошо. Я поднимусь в светелку.

Васс наблюдал обмен интимными репликами с расстояния в пятнадцать шагов и основательно разозлился.

Меж тем к длинному столу, стоящему близко к стене, за которым сидели, очевидно, самые родовитые из присутствующих, приблизился некто в холщовой рубахе и сапогах, без сленгкаппы, с гуслями в правой руке. Подражателей Баяна хватало везде. Для самого Баяна парень был слишком молод. Ему едва исполнилось двадцать.

— А где же Мария, добродетельница наша? — проскандировал малый нарочито подобострастным голосом.

Голоса стихли. Мария махнула парню рукой.

— Здесь я, Порука.

Порука улыбнулся сладко.

— Здравствовать тебе, Мария, три века! — провозгласил он. — У нас в Смоленске только о тебе и говорят, только тебя, милую, и хвалят!

Вранье, подумал Хелье, с интересом разглядывая земляка. Я, правда, в Смоленске был совсем ребенком, но все равно вранье. Смоленские себе на уме, что им киевская княжна.

Гости смотрели на Поруку, предвкушая. Очевидно, знали, на что он способен. Порука сел прямо на досчатый пол и провел пальцем по струнам. Диотонная гамма заставила замолчать последних перешептывающихся. У гостей был такой вид, будто они боятся упустить даже полслова.

затянул парень хриплым тенором. Внимание гостей приобрело благоговейно-мистический оттенок. Ага, понял Хелье. Это оппозиция. Вот он, заговор.

Никакого заговора, конечно же, не было. Происходящее являлось разрешенной формой оппозиционерства, и Владимиру обо всем, что здесь происходит, конечно же докладывали спьены. Но Хелье об этом не знал.

Певец ни разу не назвал ни Владимира, ни Рагнхильд по имени, но, конечно же, речь шла именно о них. Лет сорок или около того прошло с давних тех пор, события подернулись исторической дымкой, никто не знал толком правды, и каждый верил в то, во что хотел верить. В доме Марии верили, следуя неписаным законам разрешенной оппозиции, в то, что порочило киевского князя и одновременно бросало тень на всех детей Рагнхильд, включая хозяйку. По тем же законам Марии предписывалось относиться спокойно к оскорблению ее родителей, ибо лидер оппозиции не может позволить себе казаться необъективным, а доказывать свою непричастность к грехам родителей — ниже достоинства лидера. Лидер не имеет права допускать ситуацию, в которой его можно сразить словами «но ведь это же правда» просто потому, что доказательствам обратного никто не поверит. И Мария терпела.