Нам без всякой меры наливали пунша, ординарцы даже напились допьяна. В заключение даже разыграли устную юмористическую стенгазету, в которой было много острых и точных шуток, особенно по адресу фельдфебеля. Бедняга на это, однако, не обижался, он хорошо принял на грудь и распевал во весь голос даже тогда, когда почти все разошлись по домам.

Ближе к полуночи все закончилось, так что мы могли снова занести в зал наши матрацы и получить свои вещи в каптерке. Это была та еще работа, и мы провозились с ней до половины второго ночи, а в шесть утра снова подъем! Должен сознаться, я весь день чувствовал себя довольно усталым. Даже сегодня, в канун Рождества, мы тоже должны были нести службу. Но наш вахмистр Брандт устроил дело так, что мы весь день занимались только приборкой после вчерашнего праздника. Надо признать, что и у него тоже были хорошие стороны характера, хотя на службе, будучи командиром взвода, он гонял нас вовсю. Другие наши преподаватели — Хольцнер и Ройтер — тоже неплохие мужики. Сегодня они даже принесли нам небольшой радиоприемник, из тех, что зовут «рыло Геббельса». Воистину, просто невозможно описать то, каким образом этот небольшой аппарат снова приобщил нас к достижениям мировой цивилизации — весь день мы слушали по нему отличную музыку.

Я много думаю о своих домашних, поскольку, по доходящим до нас известиям и сводкам вермахта, в тех местах имеются большие разрушения.

На улице стоит собачий холод. Я только что вернулся из церкви, так как сегодня каждому из нас, по его желанию, было позволено посетить рождественскую всенощную. Несколько человек из нас и наших преподавателей отправились в церковь. Я просто-напросто должен был пойти туда, поскольку недавний рождественский вечер был просто пошлым и пустым для меня. Мне надо было также отрешиться от тех маршей и солдатских песен, которые мы пели во время нашего обучения. К тому же мне просто хотелось побыть одному и ощутить себя, как будто я нахожусь в нашей деревенской церкви.

Но, к моему глубочайшему сожалению, я должен признать, что и в этой церкви я не нашел в полной мере того, к чему стремился. Рождественская всенощная оказалась чужда мне, я воспринял ее совсем не так, как у нас в деревне. Пастор при пении рождественских гимнов фальшивил, а орган был расстроен и играл слишком резко. Проповедь оказалась какой-то сумбурной и вряд ли произвела на прихожан впечатление, казалось, что пастор сам был не уверен в том, что он произносил. Разочарование мое не имело границ — даже в церкви я не ощутил того, что хотел найти.

Но неожиданно я обрел это потом, вернувшись в наш танцевальный зал, превращенный в казарму. Теперь здесь горели где-то раздобытые свечи. Появился фельдфебель Брандт со взводом, они все хором запели «Тихая ночь, святая ночь»[169]и «Полный радости». Один из ветеранов рассказал, как возникали рождественские песни. Я смог рассказать, как Эрнст Мориц Арндт[170]написал свою песню «О ты, возлюбленный, святой, кроткий Христос» для своего сына Карла Троя, когда он вернулся из Швеции на свою родину, в Померанию. Потом мы даже спели «О, елочка», и тут я по-настоящему почувствовал, что наступило Рождество. Чудесное ощущение того, что также и твои приятели только теперь узнали, что такое воистину Рождество; Это чувство создает такой глубокий контакт — ты знаешь, что все мы братья и каждый готов поддержать любого из нас.

Так прошел и завершился этот рождественский вечер. Мы еще решили подарить сигареты другим нашим наставникам. Да, мои родные, я не могу сейчас соединиться с вами, да и вашего рождественского подарка я еще не получил. Но какое все это имеет значение? Я все думаю о вас и о нашем доме. Спокойной ночи, мои любимые родители и братья с сестрами. Повеселитесь в этот праздничный вечер. А ты, Вальтрауд, ты снова дома, и сколько радости доставила этим нашей маме. Спокойной ночи, родные. Да хранит вас всех Господь. Аминь.

26 декабря 1944 г.

Что-то происходит со мной, преотвратно себя чувствую. И я не один такой, болен весь личный состав нашей батареи. Поговаривают о предумышленном отравлении, поскольку картофельный салат хранился в оцинкованной посуде. Меня выворачивает наизнанку. Я только и слышу, как рассуждают лейтенант и Ройтер, они оба изучали театроведение. Возможно, смогу и я когда-нибудь изучать историю искусств, литературо- или театроведение… По-прежнему все еще никаких писем из дома… и только мысли о домашних все еще поддерживают меня, побуждают меня писать, а больше ничего… Я, наверное, очень болен, у меня жар, бьет озноб…

Сегодня у меня первый день нормальная температура. Я слышу, как мои приятели горланят снаружи: «Хайдемария, вот когда мы дойдем до Рейна». Они как раз пришли меня проведать. Надеюсь, что их всех пустят ко мне.

Только что принесли письма. Ужасное известие: умер мой шурин Вальтер. Он был ранен в Курляндии[171]и переправлен в госпиталь в Цоппоте.[172]Там его ранение осложнилось настолько, что ему пришлось ампутировать одну ногу. Вскоре после этого он скончался.

И никто не уведомил Эльфриду. И это при том, что она была буквально рядом с ними. Ведь можно было, по крайней мере, после его смерти дать ей телеграмму, чтобы она смогла присутствовать при его погребении и знала бы, где он похоронен. Как же теперь неимоверно тяжело переживать все это Эльфриде, оставшейся одной в своем поместье с Моникой. Горе ее невозможно описать. А как счастливы были они! И сколь прекрасна была их свадьба, последняя большая крестьянская свадьба в нашей деревне, на ней гуляли 180 гостей, и все танцевали на холме. Герберт и Эрвин были на этой свадьбе шаферами. Как жаль, что я тогда был еще слишком мал, чтобы помогать им…

Праздничное шествие со двора к церкви, а после венчания деревенский оркестр играл «Возьмитесь за руки», и, когда все поднялись на холм Круг, тот же оркестр без всякого перерыва заиграл танцевальную мелодию, и невеста открыла танец. Потом все уселись за длинные столы, поставленные на нашем дворе, на которых уже стояло угощение. Папа расстарался, для этого угощения он, не ставя в известность власти, забил двух свиней и много кур…