— Денег не дам. Сама в долгу, как в шелку. Рабочим своим заплатить все никак не могу.

— Неужели ничего нельзя придумать?

— Придумать можно всегда. Например, искупить честным трудом.

— Меня не возьмут обратно на автобазу.

— Честным трудом на меня. Могу дать телефончик. Дяденьку зовут Лейба Аронович. Мы с ним — совладельцы бани. И нам как раз нужен истопник.

— Ты же на стройке работала?

— А я и работаю. Лучший отдых — смена деятельности. Баня старая, дровами топится. Вот и поколешь дровишки. Может, дурь-то и выйдет. Да, говорят, и на потенцию такая работа хорошо влияет. Ну что, черкнуть телефончик?

И Роман стал колоть дрова. Стук топора радовал старого Лейбу Ароновича — ведь сам он уже не мог похвастаться физической силой. Но парень не владел инструментом, и за ним нужно было присматривать. Лейба шумно прихлебывал чай, качал головой и однажды не выдержал:

— Я дико извиняюсь, молодой человек! Вы когда-нибудь держали в руках топор? Не поймите меня неправильно!

— Да не говорите вы под руку! — Рома с размаху бьет по полену.

— Так вы палец себе отрубите. А кому вы в наше время без пальца нужны?

На банных полках подруги разлеглись по-хозяйски. Отдыхали. Соня внизу поддала пару, ковшом прикрыла заслонку и запрыгала по деревянным ступеням наверх, веником разгоняя пар.

— Ух, хорошо поддала! Вот что значит дровяной пар!

Красотки не разделяли Сониной страсти к русской парной. Рыжая Юлька грозила обмороком, а Нонна пеняла на жару.

— Но, может быть, хоть от пара похудею? — ради этого она готова была терпеть.

— Похудеешь, — обещает Юля. — Если два часа после этого мучения не будешь ни пить, ни есть.

— А я пахлавы к чаю купила, — расстраивается Нонна.

Юля стонет:

— И сколько же он дров наколол, твой эвакуаторщик?

— На пару недель хватит. У него талант.

— А где парикмахерша? — Нонка всегда сочувствует незаслуженно обиженным.

— А я не спрашиваю. Я на нее посмотрела, и мне больше не интересно, как ему «живется с земною женщиною, без божеств».

— Тоже мне, Цветаева! — фыркает Юля.

Ну, может быть, и не Цветаева, а всего лишь Соня Сквирская, но могучая женщина-прораб и счастливая совладелица бани.

— А ты пиши, пиши! — приказывает она Юле. Действительно, сколько можно пикироваться?

— У меня ручка в такой жаре плавится, — отвечает Юля.

— В следующий раз надо будет взять карандаш.

— Следующего раза не будет! Я сдохну. Твой истопник хочет нас извести.

— Бедный мальчик, юное дарование, — Соня легко забывает. Не помнит она унижений, наша Соня.

— Интересно, ты перестанешь когда-нибудь этих козлов жалеть?

— Да не все они козлы, — уверена Соня. — Вот взять хоть Лейбу…

— Лейба — старый козел, — убежденно произносит Юля.

Нонне давно хотелось прервать их спор, но ее организм был сконцентрирован на вытапливании подкожного жира, и лишних сил не было. Наконец она просит:

— Девочки, не ссорьтесь! Я поняла, как будет называться эта глава нашей книги — «Искусство управлять собой и манипулировать им».

— Проще надо быть, — не соглашается с Нонной Соня. — Глава будет называться: «Все — в баню!».

Юля неверной рукой записывает то, что наговаривают подруги:

«Душевное равновесие — штука хрупкая. Оно нарушается, и — хлоп! — ты чувствуешь, что потеряла контроль. Над собой, над ним и над ситуацией. Контроль — это очень важно. Это самое важное в жизни молодых и самостоятельных женщин. Когда он потерян… Ну и черт с ним! Все — в баню! Здесь на деревянном полке, среди паров эвкалипта и запаха березового веника, стальные конструкции самоконтроля растают вмиг. Останешься только ты сама…»

Нонка глядит на расползающиеся, словно тоже разомлевшие буквы и спрашивает:

— Скажите, девочки, а вы не чувствуете, что под влиянием этой книги наша жизнь как-то меняется?

— Фу… — выдыхает Юля. — Опять мистика?

— Да, мистика. А что же это? Конечно, мистика. Я заметила, что как только я в эту книгу что-нибудь запишу, тут же… ну, не сразу, но довольно быстро это — раз, и исполняется.

— Да ладно тебе, — отмахивается Соня. — Мы пишем-то всего только третью главу.

— Нет, девицы. Тут определенно что-то есть…

Любовь мучительна. Федор, каким его помнила Нонна, был «дамником». Не бабником, а именно «дамником». Он выбирал женщин умных, часто даже некрасивых, этаких дамочек с последним шансом в глазах. Не пожилых, нет, а ровесниц. Из тех, кто юность провели в митьковских творческих лабораториях, ругали коммунистов и имели хоть одну роковую связь с погибшим героем музыкального андеграунда. У Феди просто слабость была к таким женщинам. О природе ее Нонна до времени не задумывалась. Собственно, времени не было. В период их институтского романа все оно уходило на выуживание галантного и молчаливого «дамника» из грубых сетей очередной «последней любви» Виктора Цоя или Александра Башлачева. Судя по количеству этих «последних», парни оставили след не только в музыке. Затем, когда Нонна и Федор поженились, все ее время строго распределялось между работой, младенцем Мишей и напряженным ожиданием мужниной неверности. Но, как ни странно, он был ей верен. Случилась, правда, парочка эксцессов, о которых Нонне вспоминать было обидно. Но за десять лет совместной жизни и с Федиными талантами два адюльтера — это практически собачья преданность. И опять не было свободной минуты, чтобы задуматься о природе Фединых увлечений. Но теперь, когда она ушла из театра, где не выплачивали даже положенный мизер, когда сын вырос, во всяком случае, уже не нуждается в грудном кормлении и, наконец, теперь, когда нет и самого Федора, у Нонны появилась возможность всерьез поразмышлять о странных свойствах его мужской натуры.

Складывалось впечатление, что дамы-то Федора любили, а он их нет. За два года слезоточивого и бурного романа перед Нонной прошли батальоны женщин, с легкостью соблазнявших ее ветреного дружка, а затем с такой же легкостью брошенных им. Она видела ливших слезы, она видела пытающихся убить его в отместку и даже тех, кто стремился публично удавиться. Нонна даже пыталась утешать некоторых, хорошо понимая свое превосходство. Она знала, что и эта дама отрыдает, и Федор вернется к ней, к Нонне. Так и было. Десять лет беспокойного брака. А теперь рыдала сама Нонна.

Кроме того, что американская вертихвостка, эмигрантка в наипервейшем поколении, эта некрасивая, но такая свеженькая и спортивная дамочка, с легкостью окрутила Федю, Нонна подозревала, что и тут не обошлось без рок-идола. И была права. Как человек без корней, она судорожно тянулась к тому, кто провозглашал их держаться, поэтому любила Бориса Гребенщикова. Конечно, он еще не умер, но поскольку находился в статусе живого классика, то уже не пах человечиной. И Нонна сделала неутешительный вывод — мужа тянет к мужчинам… О ужас! К мертвым и знаменитым мужчинам. Гомосексуализм с элементами некрофилии. А поскольку он, в силу воспитания и многочисленных социальных условностей, не может реализовать истинную свою сексуальность, то беспорядочно меняет женщин, через них осуществляя связь с мертвыми и знаменитыми. Это была страшная тайна, которую Нонна, как настоящий разведчик недр человеческих душ, открыла в своих повседневных медитациях на тему Федора. И в состоянии, близком к безумию, тут же и зарыла там, где нашла. Пусть в народных массах ходит молва о нем как о заурядном бабнике. А она, Нонна, полюбила Федора еще больше, нашептывая картам Таро что-то там о метущейся Фединой душе, которой нет покоя.